держать стаканы пустыми.

Теперь Аника наполняла их сама. Вино солнечно сверкало, шипело и

пузырилось, как шампанское, тонкого стекла высокие стаканы тоже покрывались

бисеринками влаги. Следя за тем, чтобы посудины наши не пустовали, хозяйка

жаловалась на мужа:

- И талоны у него на бесплатный проезд есть, да разве моего муженька

сдвинешь с места! До сих пор не собрался проведать сыновей в Донбассе!..

- Служба, Аника, у меня такая, не отпускает, - слабо защищался Василе.

- Плюнул бы ты на эту службу аль привязал ее к забору! Другие ездят.

Одних спекулянтов развелась пропасть. Носятся черт знает куда... Только ты

сидишь, как наседка на яйцах!

- Объясняю тебе толком. Почта есть почта, ее не оставишь и не

привяжешь к забору. День, ночь, стужа, слякоть, а почта должна работать.

- Сама бы поехала к сынкам, да вот связалась с этим проклятым ковром.

Мужа почта, а меня он, ковер, не пускает...

Аника нередко сетовала на то, что многие в ее родном селе живут по

старинке, чураются всего нового, а сама не могла изменить прежним привычкам.

Держала овец, стригла их, пряла шерстяные нитки, устанавливала в избе

ткацкий станок, ткала на нем ковры. Из шести сыновей, которых она рожала

очередями (сперва - трех подряд, затем, после небольшой передышки, еще

трех), в родительском доме остался один лишь мальчик школьного возраста.

Остальные поженились, отделились, разлетелись по белу свету. Дочерей у Аники

не было. Но Аника продолжает ткать ковры. Каждый год ткет.

Бадя Василе не забывает похваливать женино рукоделье. Он вообще все

хвалит у себя. Хвалит дом, телевизор в доме. Хвалит трех гусынь с выводками

пушистых гусят, которые с жадностью набрасываются на свежий осот или

молочай, вытряхнутый из мешка. Хвалит свой острый топор, может сорваться с

места, выскочить куда-то и вернуться с плотничьим топориком. Хваля,

перескакивает с одного предмета на другой. Потом вдруг задумается. И я вижу,

что он силится что-то припомнить; не замечая того, мучает в руке кусочек

мамалыги.

- К бензину меня теперь и калачом не заманишь! - встрепенувшись,

решительно объявляет он. - Правда, с ликвидацией района ездить за почтой

стало далековато. Но к бензину не вернусь ни за какие деньги!

А ведь когда-то он вовсю расхваливал свою работу и на бензозаправке.

Там он сидел на одном и том же месте круглый год, зимою и летом. Туда

подъезжали грузовики и тракторы. Бадя Василе отпускал им бензин и солярку.

Зарплата у него была постоянной во все времена года. Чем не житье! Работенка

что надо!.. Однако с каких-то пор у заправщика стала кружиться голова.

Доктора сказали баде Василе, чтобы поскорее убрался подальше от бензина и

солярки. Получив на фронте контузию, бадя Василе долго мучился головной

болью. В конце концов боль эта прекратилась, но бензиновые пары вновь

возбудили ее.

- И я опять вернулся на почту, - рассказывал сосед. - На кой черт мне

бензин и солярка! Не приведи господи иметь с ними дело! Возле той

заправочной и трава не растет. Не поверишь - у меня даже борода начала

редеть, волосы на голове стали выпадать. Еще немного - и облысел бы совсем,

как та площадка у бензохранилища. Ходил бы с голым, как у Вырлана, черепом.

Ей-богу!

Подобно ребенку, бадя Василе, похоже, верит в то, о чем говорит, забыв,

что и голова, и подбородок у него обросли дикой густой волосней. Особенно

борода выделялась, была точь-в-точь как черный войлок. Именно непомерная

густота волос на голове и на подбородке бади Василе дала моему дедушке повод

прозвать соседа Арапом. Такому человеку вряд ли стоит опасаться того, что

облысеет; эта беда будет обходить его стороной до самого смертного часа.

Что бы ни хвалил бадя Василе, он хвалил совершенно искренне, с

наивностью ребенка, несокрушимо убежденного в том, что является обладателем

самой лучшей игрушки на свете, что ни у кого таких игрушек нет и быть не

может. Исключительное жизнелюбие руководило этим чернобородым мужиком. И

каким счастливым должен быть человек, которому почти все нравилось в жизни

на грешной нашей земле! Он был доволен, и доволен сполна тем, что имел, тем,

чего достиг в жизни, тем, что сделал своей единственной рукой.

- С некоторых пор мамалыга стала редкой пищей. Иные уже забыли, что

есть ее надо, пока горячая, - говорила между тем Аника и поторапливала

нас: - Ешьте, ешьте же поскорее. Холодная мамалыга - это уже не еда,

никакого вкуса в ней нету.

Бадя Василе поддержал жену:

- Давай отведаем. Эта мамалыга из нашей кукурузы, из желтой. Лучше нее

не бывает. Белая, совхозная, водяниста, только на корм скоту и годится.

Мамалыгу он мог бы и не хвалить; она сама хвалила себя, была

золотисто-желтой, как апельсин. Когда ее освободили от полотенца и разрезали

ниткой, по всей избе повеяло теплым, душистым степным запахом, вобравшим в

себя ароматы множества разных трав. Мы трапезничали в касамаре, в горнице,

потому что другая комната почти целиком была занята ткацким станком Аники.

Хозяйка распахнула оба окна, и ветер легонько колыхал занавески, принося с

улицы то свежий воздух, то зной жаркого дня. Нельзя было оторвать глаз от

занавесок, украшенных цветными вышивками, и я любовался ими, наслаждаясь и

дуновением ветерка, прилетевшего с полей и дальних лесов.

Домой я не торопился. Любое изменение в моем нынешнем положении могло

явиться лишь из сумки почтальона, то есть от бади Василе. Впрочем, сегодня

на рассвете отца вызвали в Калараш, новый райцентр, так что мог и он

привезти оттуда какие-то известия для меня. Но я не питал на это особых

надежд. Отца вместе с директором, секретарем парткома и главным агрономом

часто вызывали в район, но никаких новостей оттуда вместе с ними ко мне не

приходило. Сидеть же дома в одиночестве было невыносимо тяжко, даже думать

было лень; свинцовая полудремота наваливалась на голову, реальный мир в

коротких сновидениях перемежался с нереальным, призрачным. Чего я тут жду?

Может быть, Никэ был прав, когда однажды сказал мне, чтобы я не

сгонялся без толку по селу, по совхозным полям, лесам и виноградникам, как

бездомный брддяга? Но брат ведь знает, что я нахожусь у партии в резерве,

что жду назначения, что когда-то же должна решиться моя судьба, что те, от

кого зависит это решение, не забыли про меня?! Нечего, говорю мысленно сам

себе, размагничиваться, распускать нюни. В конце концов обо мне вспомнят.

Тем, кто ждет назначений, околачиваясь в столице, в Кишиневе, еще тяжелее:

они живут в гостиницах месяцами. Хорошо, если не женаты, а каково семейным?

На "временную" зарплату не снимешь квартиру, кишка тонка! А в городе не то

что еду, но и водичку надо покупать...

Но нельзя не согласиться с Никэ. Я и без его напоминаний хорошо знал,

что подгоряне не любят тех, кто слоняется без дела, да и кто их любит?!

Сам-то Никэ был при деле, при почетной должности и, верно, переживал за

своего старшего брата. Кровь людская - не водица, это знают все. Бабьи

сплетни и наговоры на мой счет слышал, конечно, и Никэ, и ему было и обидно

и больно. Может быть, и он в какую-то минуту был готов поверить, что меня

выгнали из школы за хулиганство и теперь не доверяют никакой должности?

Может быть, брат наслушался еще чего-нибудь, что похлестче бегания голышом

по Москве. Худая молва быстронога. Она бежит и оповещает всех своим звоном,

как колокольчик или тронка на шее овцы... Черт бы их всех побрал,

кадровиков, пора бы им уж вспомнить обо мне, чтобы люди не тыкали в меня

пальцем, чтоб не сидел трутнем на шее родителей. Но мне и самому не