печатный орган, он был вроде живой газеты. Он запечатлевал на пленку все,

что попадало в его объектив: эти сам-ые клетки с кроликами, попугаями и

канарейками, аквариумы и прочее; бывал, разумеется, на всех свадьбах,

мотался по всей округе, все видел, все слышал и был похож на торбу,

наполненную до краев новостями. Его, как и волка, кормили ноги. Проникал

всюду.

Как всякий провинциальный фотограф, Шура был чрезвычайно нахален. Из

своих поездок никогда не возвращался с пустыми руками. Со свадебных и иных

праздничных столов к нему каким-то таинственным образом перекочевывали

преогромные бутыли с вином, покоившиеся в чуть заплесневелыд ивовых

плетенках, водочные и коньячные посудины и всякого рода и размера пакетики с

жареным и вареным мясом. И жил не тужил предприимчивый Шура, нимало не

страдая от того, что родной городок превратился в жалкое захолустье.

Как бы там, однако, ни было, но именно этот городок обслуживал

преобразившиеся и обновившиеся села и деревни, посылая в них своих мастеров

для исправления телевизоров, холодильников, стиральных машин и прочих

атрибутов современной цивилизации. Были в городе бригады и по ремонту дорог,

по возведению домов, по сооружению уже помянутых мною ажурных ворот и

заборов из железа - всеми этими делами ведал местный промкомбинат. Шифер и

черепица для крыш - тоже его забота. В киосках продавался прескверный

лимонад, а вот хлеб выпекался, как и прежде, превосходный - вкусный и

душистый.

Коренные городские труженики по утрам уходили на свои рабочие места, а

возвратясь, рано ложились спать. Бывшие же землепашцы, ставшие рабочими,

вечерами уезжали на ночлег в свои села и деревни - так-то и мотались

туда-сюда на автобусах и попутных грузовиках. Селения заливались

электрическим светом, являющимся как бы отблеском пришедшей новизны, во всех

окнах по ночам видны были голубые пятна телевизоров, накрепко привязавших к

себе обитателей домов, Как бы заживо похоронивших их там. Никто не выйдет за

калитку своей крепости, не обмолвится словом-другим с соседом, который тоже

прикован к этому дьяволу-телевизору. Почти ничего не осталось от прежнего

уклада. Все куда-то уезжали, откуда-то приезжали, электросвет зажигался и

гас, как на стадионах или на строительных площадках.

Неделями я не мог встретить никого из тех, с кем можно было бы

поговорить, отвести душу. Мне бы хоть какое-нибудь занятие, но и его нет:

родительский двор давно опустел, обесскотинел. Вся моя забота состояла в

том, чтобы я сидел дома и присматривал за дедушкой. Бесконечное чтение книг

надоело, от телевизионных передач рябило в глазах. Поэтому я и радовался как

дитя малое, когда приходил погостить к нам бадя Василе Суфлецелу: а вдруг,

думаю, в его почтальонской сумке отыщется и для меня конверт. Но покамест не

получил никаких вестей-новостей. Оставалось только сидеть и ждать. А у бади

Василе было свое на уме. Застав меня дома, он сейчас же вопрошал:

- Ты не видал моих овечек?.. Правда ведь - не видал? Пойдем-ка, я

покажу тебе их!..

Он говорил так, а глаза светились гордостью. И было отчего: овец в селе

сильно поуменьшилось, а у бади Василе сохранилось семь овечек, которые к

тому же были дойными.

- И годовалых поросят моих не видел? Хватал меня единственной рукой и

почти силою

волок через свой сад во двор, к закутку, где похрюкивали его годовалые

кабаны.

- Ну, что скажешь?.. К весне наберут сотню?

Я пожал плечами, поскольку первый раз в своей жизни видел такую породу

свиней. Сосед пояснил, что купил их на заводе. Поросята венгерские. Видя,

что я разбираюсь в этом, как свинья в апельсинах, бадя Василе и не ждал от

меня какого-либо определенного ответа. К тому же сам-то он отлично знал,

какой вес наберут его "иностранцы" уже к рождеству.

- Зимой обязательно куплю еще парочку маленьких, - выкладывал Василе

свои планы. - На Украине молодцы. Даром раздают с колхозных и совхозных ферм

поросят колхозникам и рабочим. Сам видел в Одесской области. А у нас нужно

покупать. И продают их нам дороговато. Правда, убытку не будет. Свинья хоть

и прожорлива, но не разорит. Лопает все подряд; картофельные очистки,

остатки от нашего обеда, разные там объедки, сыворотку от овечьего молока. А

когда пойдут травы, запаривай для них лебеду, осот, молочай, крапиву,

подбрось туда немножко отходов - уплетут за милую душу. Не заметишь, как

вырастут, и на всю зиму ты опять со своим мясом. Недаром же говорится:

кусочек от кусочка - телочка! Осенью и того проще: то кукурузное зернышко,

то недозрелый початок, мелкая картошка, тыковка... Не успеешь оглянуться, а

в нем уже под сотню килограммов... в поросенке, то есть!.. Одного заколешь к

рождеству, другого - к пасхе. Ешь вволю собственную свининку. А лишнюю можно

и на базар свезть - вот тебе и деньжонки! Рубль обернется сотнею! Во!

Двор свой бадя Василе держал в прежнем виде - не развел в нем-

виноградника, как делали другие. Огород и сад были у него отделены забором.

Показал он мне и то и другое. При этом вел себя чрезвычайно деликатно: не

спрашивал, почему я сижу здесь, скучаю от безделья, растранжириваю попусту

время. Возможно, и слышал бабью выдумку относительно мнимых моих похождений

в Москве. Слышал, но не справлялся у меня, правда ли то, что я бегал по

ночной столице нагишом. Словом, не лез в душу, не совал свой нос в чужую

тарелку, как сказал бы мой дед.

- Ну что за порядок такой?! - рассуждал почтальон. - Когда у тебя

много детишек и из-за них, паршивцев, ты не можешь работать в полную силу,

заработок твой мизерный. А их, ребятишек то есть, надобно кормить, поить,

обувать, одевать... Растить, одним словом... Но вот дети выросли - сами

зарабатывают. У тебя же, их отца, появилась уйма времени, зарплата твоя

резко возрастает, поскольку трудиться на обчество стал больше. А тебе ни

обувать, ни одевать, ни кормить, окромя одной жены, больше некого. Какой же

это, к дьяволу, порядок! Будь моя власть, я распорядился бы по-другому. Я

сделал бы так, чтоб человек получал большую зарплату, когда у него малые

дети. А когда они подрастут, обзаведутся собственными семьями, отделятся от

родителей, зачем тебе она, большая-то зарплата?! Куда, скажем, мне ее

девать?..

- Ну, хватит философствовать, бадя Василе! Чуток подбросили тебе к

твоему почтальонскому окладу да инвалидную пенсию собес маленько увеличил -

а ты уж и расхвастался, о каких-то новых законах толкуешь. Оставь-ка их тем,

кто их принимает, а сам иди в избу: обед, наверное, остывает...

Все то время, пока мы с мужем Аники вели этот немудреный разговор, она,

затаившись, внимательно слушала нас и зорко наблюдала за нами. Увидав, что

мы собираемся отобедать у нее, метнулась с графинчиком к погребу.

Наполнившись холодным вином, графинчик этот сейчас же запотел, окинулся

слезой, заигравшей на солнце. Ловко прихватив его за ледяное горлышко своею

единственной проворной рукой, бадя Василе стал разливать белое, с золотистым

оттенком вино по стаканам. Разливая, рассказывал, как он его делал, где, на

каком склоне горы находится его небольшой виноградник, каким был прошлый

год - благоприятным для винограда или нет, как созревал урожай. Заметив, что

первый стакан уже опорожнен, а бадя Василе не спеша продолжает свое

повествование, Аника выхватила из рук мужа графин.

- Монаха и то нельзя долго удерживать в гостях. А то заскучает и

полезет к хозяйке на печку! - заметила она.

В переводе на простой человеческий язык это означало: нечего болтать й