Я закусила губу и всхлипнула.

– Ну-ну, девочка. Всё хорошо будет.

– Не уверена. Возможно, и отсюда меня скоро выгонят. Ведь от меня лишь проблемы. Не знаю, чем я могла прогневать Господа: в церковь ходила, Святое Писание читала, посты соблюдала как добрая католичка… Но видимо прогневала… Он меня проклял.

Я хлюпнула носом сильнее, уткнула лицо в ладони и разревелась.

Рука Софи ласково погладила меня по голове и притянула к своему плечу. От неё пахло корицей и мятой, сладкой карамелью и цитрусом.

– Что ты говоришь, глупенькая? Разве проклял? Даром трудным наградил тебя Всевышний, девочка. Да, верно, потому, что ты выдержать его можешь. Сильная, значит, хоть с виду – чистый воробышек. Ты меня исцелила вчера, на себя боль забрала. А ведь я с больной рукой не одну б неделю мучилась. Представь, на кухне-то… Я так благодарна тебе, девочка!

Тепло от кухарки шло такое же, как от моей няни в глубоком детстве. Доброе, сердечное. Я притихла и, нехотя отстранившись, вытерла слёзы.

– Вы так думаете?

– Конечно. – Кухарка заглянула мне в глаза. – Всем, кого Господь награждает, трудно. Это бесталанным легко – живи себе и живи, и думать не надо. Не зря ты сюда попала, девочка, – мэтр наш научит тебя, что делать. Может, ему и не помощница вовсе нужна, а ученица. Такая вот необычная. С даром.

Эта мысль показалась мне самой светлой из всего, что я передумала о предложении мсьё со вчерашнего дня. На душе стало легче, будто мозаика вдруг сложилась сама собой.

– Спасибо вам, Софи. Простите, что я вот так поддалась эмоциям…

– И не думай прощения просить, я сама себя виноватой чувствую.

– Не надо. А мсьё… можно ему доверять, как вы считаете? Он хороший человек?

Софи мудро улыбнулась.

– Человек как человек. Святых туточки не бывает. Все, кто чист, на небо возносятся.

– Но его сын…

– Тот сам не без греха. На самом деле, ещё поди разберись, у кого из них пуще бесы играют: у старого в ребре или у молодого в другом месте. Тьфу! Послушай доброго совета: не вмешивайся в их семейные дела – учись, чему учат, выполняй, что поручают, доверяй себе больше, чем другим. Поверь, сам Господь тебя сюда и послал. А раз послал, мотай на ус его уроки и пользуйся тем, что дают.

Софи пододвинула ко мне поднос:

– Вот меня Господь надоумил завтрак тебе вкусный приготовить. Ешь блинчики, пока тёплые.

Я заглянула в распахнутую дверь кабинета.

– Доброе утро, мсьё! Я готова приступить к работе.

Лекарь в просторном чёрном балахоне, в пенсне на кончике носа, оторвался от чтения какой-то огромной книги и, придерживая пальцами ветхую страницу, кивнул.

– Оправилась от вчерашнего?

– Да, мсьё. Всё хорошо.

Он поманил меня к себе и вложил в книгу переплетённую косицей кожаную закладку с бахромой на краях. Взял мою кисть, осмотрел внимательно.

– Итак, Абели, нам с тобой понятно, что ты перетягиваешь на себя только ощущения.

– Не совсем.

– Ну-ка.

– Когда я дотронулась до раны Софи, это было, знаете, как если б через пальцы в меня влили горячий, густой перчёный суп. И я видела шар, он светился красным и чёрным. Я поняла, что в момент ожога Софи на кого-то разозлилась, а потом на себя за это тоже разозлилась, почувствовала виноватой.

– А на кого и почему разозлилась?

– Не знаю. Этого мне не дано.

– Занятная метафизика. Давай-ка проверим твой пульс и доши.

Лекарь снова принялся играть на моем запястье, как на дудочке, и слушать что-то, понятное только ему.

– Скажи, Абели, сильно ли ты испугалась вчера исцеления Софи?

– Было необычно. Больно. Жутковато. Но в целом, наверное, я смогу повторить. Софи говорит, это дар, а не недуг.

– И это так. Но если только ты научишься целить тех, кого сама решишь исцелять, и закрываться от всех остальных.

– Я готова. Как это сделать?

– О-ля-ля, какая прыткая мадемуазель! – хмыкнул лекарь. – Поблагодари, что есть акупунктура – китайские иглы и целая наука о воздействии на человеческий организм.

Я покраснела.

– Благодарю, мсьё.

– Итак, вино, сидр и прочее будешь пить только, если захочешь открыться, или если я велю. Будем экспериментировать. Судя по тому, что я прочитал, с мужчинами тебе придётся вести себя осторожно. Увы, любовные утехи могут лишить тебя дара и попросту убить, в лучшем случае – свести с ума. В древности такое случалось. Что выпадет именно тебе, мы не знаем.

Лекарь ткнул пальцем в старинную книгу.

– Вы имеете в виду, что мне не дано выйти замуж? – пробормотала я в ужасе, не готовая распрощаться с мечтой о домике с развесистой грушей у крыльца, пятерых детках, о добром муже, большом, как медведь, который будет любить меня и приносить с охоты зайцев, курить трубку и шутить за ужином… Из-за этого я сойду с ума? Умру?.. Невозможно.

– Какой замуж? – буркнул мсьё Годфруа. – Тебе выбирать надо: жить или умирать. Замуж! Один замуж на уме.

– Простите, мсьё, – выдавила я из себя.

А перед глазами багряный ветер сносил черепичную крышу с домика моей мечты, бурые комья грязи вперемешку с травой и колючками от высохшего кустарника понеслись по милым, столь привычным моему воображению комнатам, буря со свистом и рыком ломала ветки груши, жгла молнией ствол, чернила копотью стены. И осталось пепелище. Брошенный обгоревший камин посреди поля с торчащей сиротливо трубой. И я рядом. Чумазая. Жалкая. Но живая.

– Абели… – послышалось откуда-то издалека.

– Абели! Я кому говорю! – рявкнул мсьё Годфруа, и я увидела его пушистые усы, сурово вздымающиеся над бледными губами, жёлтые зубы и покрытый серым налётом язык.

– Да, мсьё.

– Прекрати устраивать драму. В монастыре ведь жила, и так проживёшь.

Он протянул мне исписанные корявым почерком, местами рваные, с сальными пятнами листы.

– Перепиши это начисто, и разложи по алфавиту.

– Хорошо, мсьё.

– Можешь работать у себя в комнате или в саду в беседке. Сегодня тоже будет жарко.

Я присела в реверансе и отправилась в сад. В животе моём стало пусто, будто всё женское моё лекарь только что вырезал, вырвал одним из тех жутких инструментов. Разве что без боли. Может, боль в таком случае лучше?

И внезапно на смену горькому ошеломлению пришла злость. Красная, пылающая. Я еще такую никогда не испытывала. На разгульную маман, родившую меня во грехе, на забывшего обо мне вольнодумца папеньку, на его породистых родственников, чтоб им пусто было, на короля, Моник и на плешивого Ренье. Но затем всю эту злость я собрала воедино и сконцентрировала на образе дерзкого красавца-шевалье. Попадись он мне ещё раз, назови шлюхой или распутницей – я сжала в кулаке перо так, что ногти впились в ладонь, – и этот заточенный конец пера я воткну ему прямо в глаз. Или что там ещё, что окажется под рукой. Нет, не только ему. Любому обидчику.

Поначалу я выписывала буквы старательно и аккуратно, но вскоре уже водила пером резво, как завзятый писарь. Благо, еще в монастыре я натренировалась переписывать катехизис для аббатисы. Что и говорить, эта работа мне нравилась куда больше, чем стирка белья или ощипывание перьев с дохлой утки. Бодрая злость подстёгивала меня, и, возможно, из-за неё я не испытывала затруднений, разбираясь в безобразных закорючках на латыни, достойных лапы пьяного в стельку петуха.

…Пурпурная лихорадка у десятилетней Мартины де Тайон, падучая у некого мсьё Паре сорока лет от роду, золотуха у купца Эрбе, туберкулёз… В общем, вряд ли стоило завидовать посетителям мсьё Годфруа. Особенно тем, историю которых приходилось резюмировать кратко: solutus – скончался. Их было много – не знаю, специально ли лекарь выдал мне список почивших, намекая на перспективы, или просто был не таким уж чудесным врачевателем, но к обеду я перестала вздрагивать и представлять предсмертные муки всех этих несчастных. Се ля ви.

Несмотря на предсказанную жару, в тени сада было сносно, лишь периодически донимали мухи – можно подумать, у меня патокой на темечке намазано. Звуки открывающихся ворот, разговоры и топот копыт во дворе после полудня стихли, и уже ничто не помешало мне дописать подробности счастливого избавления неизвестной мне мадам Трюффон от лёгочной лихорадки при помощи барсучьего жира три раза в день, топлёного сала, разведённого на молоке, безоара и медовых лепёшек на спину и грудь. На этой весьма позитивной ноте опись больных закончилась.