Я почувствовала, что меня вот-вот стошнит. В коридоре я увидела как спасение выход во двор. Где-то кто-то кричал и ссорился, но мне было всё равно. Здесь в саду пышно цвела сирень, фыркала лошадь незнакомца, которую поглаживал по холке Себастьен. Он подмигнул мне. Я выдохнула и направилась к нему – может, хоть с привратником удастся поболтать, как с человеком.

Едва я приблизилась к Себастьену, с парадного крыльца выбежал тот самый незнакомец. На бегу он нахлобучил шляпу и, обернувшись к дому, кому-то погрозил кулаком. Лицо шевалье было искажено яростью. Наши глаза встретились. От неловкости я попыталась робко улыбнуться. Увы, он даже в гневе был красив. Чересчур.

Взглянув на меня снова, он презрительно сощурился и громко крикнул в сторону крыльца:

– Чёртов извращенец! Ещё запах одной не выветрился, а он уже поселил у себя новую шлюху!

Я потеряла дар речи от возмущения:

– Да… Да… как вы… смеете…

Шевалье злобно зыркнул на меня и, выхватив из рук Себастьена поводья, вспрыгнул в седло. В считаные секунды молодой человек пришпорил коня и выехал в поспешно распахнутую Себастьеном створку ворот. Я посмотрела на крыльцо – там стоял мсьё Годфруа с холодной усмешкой на лице.

– Глупый щенок, – негромко, будто бы и не мне, сказал лекарь. – Наслушался бредней и повизгивает.

Слёзы предательски защипали в глазах, и я стиснула зубы, чтобы не разреветься у всех на виду. Обидно! Несправедливо! Ладно услышать оскорбления от злобного плешивого лавочника, но от дворянина, едва увидевшего меня! За что? Неужели я, правда, похожа на?.. О, нет, Святая Клотильда! Убежать бы, спрятаться от всех, как мышь, куда-нибудь в подпол. Но я заставила себя сделать реверанс мсьё и с высоко поднятой головой пошла к двери возле кухни.

Мсьё Годфруа нагнал меня.

– Вы хорошо держитесь, Абели.

– Благодарю.

– В работе это вам пригодится, пациенты бывают весьма взбалмошными, особенно богатые.

«И зачем он пошёл за мной? А вдруг здесь и, правда, нечисто? Будет рассказывать, что не такой? Я же в его власти…» – зароились тревожные мысли в моей голове, слёзы высохли сами собой, и стало страшно. На ночь запрусь обязательно, и стулом дверь подопру… Или сундуком.

Но мсьё Годфруа как ни в чём не бывало сказал:

– А вы правы, дело к ночи. И в этот час все дороги ведут куда? – он сделал многозначительную паузу, во время которой у меня внутри всё оборвалось, и добавил: – В кухню.

Лекарь одёрнул сюртук и, пропустив меня вперёд, как равную, указал на большой деревянный стол посреди просторной комнаты.

– Прошу, мадемуазель.

Окна кухни были распахнуты, шкафы и шкафчики, наполненные посудой и утварью, подпирали подкопчённые стены. Живописными красными гроздьями свисала с потолка паприка, тянулись к полу сетки с коричневатыми луковицами, трепетали на сквозняке нити сушёных грибов и гирлянды развешенных от угла до угла пучков трав. Пронзённая вертелом упитанная курица, уже подрумяненная местами, испускала в пламя капли жира. Тот с шипением падал на камни и испарялся. Я вспомнила, что только в полдень подкрепилась овсяной лепёшкой.

Краснощёкая женщина средних лет отвлеклась от стряпни и бросилась нам навстречу. Несмотря на длинный нос и некую угловатость, она показалась мне симпатичной.

– Мсьё тут кушать изволите, как обычно?

– Да, Софи. Накрывай.

Кухарка разулыбалась и хозяину, и мне, развела приветливо руками:

– Всё почти готово. И птичка не пролетит, как ужин будет на столе. Доброго вечера, мадемуазель, проходите-проходите, располагайтесь.

Мсьё Годфруа представил нас друг другу. Выдвинул грубо сколоченный стул и пригласил меня сесть, а сам устроился на таком же напротив. Расстегнув верхние пуговицы сюртука, мсьё Годфруа откинулся на спинку и с удовольствием вытянул ноги:

– Уж извините меня за отсутствие манер. Вы пока ещё чувствуете себя гостьей, но, надеюсь, быстро освоитесь и простите мне крестьянские замашки. Я, знаете ли, предпочитаю жить по-простецки. Без пышных галантерий[1] и реверансов.

– Так даже лучше.

– Вы молодец, Абели. Всё больше убеждаюсь, что правильно поступил, пригласив вас к себе, – сказал он и потянулся за бутылью, оплетённой ивовыми прутьями. Разлив бордовую жидкость в пару кубков, он подвинул один ко мне: – Настоятельно рекомендую, мадемуазель. Прохладное Монтаньё в такую жару весьма приятно.

– Монтаньё?

– Отменное вино – лучшая достопримечательность Перужа.

– Благодарю, мсьё.

Пока я крутила в пальцах керамический кубок, ещё переполненная мыслями и сомнениями, стоит ли принимать пищу из рук чужого господина, на столе появилось блюдо с желтоватыми ломтиками сыра канталь и кусочками подёрнутого белёсой корочкой нежного камамбера. Ему составили компанию розетки из свежих артишоков, наполненные паштетом из печени раскормленного гуся, нарезанная грудинка и домашняя колбаска андуйетт, украшенная сверху зеленоватыми веточками тимьяна.

Ловко, как жонглёр, Софи высыпала из кувшина в миску крупные оливки величиной со сливу и поставила их рядом с непривычно светлым, золотистым хлебом. Ещё мгновение, и кухарка водрузила в центр стола прекрасно зажаренную пулярку, пахнущую так, что у меня тотчас потекли слюнки.

Ничего себе простота! Не припомню таких яств и в праздники, разве только в детстве – на улице Ботрейи…

Лекарь попивал вино, глядя куда-то в сторону. Наконец, он притянул к себе тарелку и поднял на меня глаза.

– Как ваше самочувствие, Абели?

– Спасибо, всё хорошо.

Я решилась-таки и положила в рот сочную оливку. Отхлебнула вина. Терпкое, вкусное. Жажда и жара одолевали, я сделала ещё несколько глотков, почти опустошив кубок.

И вдруг кровь забила по вискам, застучала, я почувствовала, как начала жечь кожа на кисти – так же, как в тот раз, когда я плеснула на себя случайно кипятка у Моник.

Не понимая, что происходит, я скользнула взглядом по кухне и увидела, что кисть у кухарки перевязана. Ожог, – поняла я. Голова закружилась. Заломило локоть на другой руке. Я обернулась – вошла суровая Женевьева.

О, нет! Только не это! Всё возвращается! Из-под пола потянуло холодом, он прокрался под юбку, окрутил меня шелестом неясного шёпота, тревогой. Я задрожала.

– Что с тобой?

Мсьё Годфруа отставил кубок.

– Абели, ты меня слышишь? В чём дело?

– Я, я… снова чувствую.

– Что-то болит?

– Да, – я дотронулась до ноющего виска. – Голова. Кисть, как у Софи, локоть, как у Женевьевы…

– Потрясающе.

Лекарь подскочил со стула и наклонился ко мне, взял в ладонь ужасно жгущую кисть, проделал ту же манипуляцию, что и днем. Жжение не прекращалось.

– Не знаю пока, что именно возвращает твою способность. Но можно сделать вывод, что или вино, или отрицательные эмоции, которые ты, очевидно, испытываешь, прекратили воздействие акупунктуры.

Софи и Женевьева вытаращились на нас и замерли по своим углам.

– Подойдите-ка, – велел лекарь и сказал: – Не пугайся, Абели. Ты ведь затем приехала, чтобы разобраться. Потерпи немного. Готова?

Я кивнула.

– Софи, давай сюда руку. Что за повязка? Обожглась или порезалась?

– Ой, мсьё, дёрнулась давеча, ещё в обед, суп с огня снять да о котёл шваркнулась, прости Господи. Щиплет теперь, как черти кусаются.

Мсьё Годфруа подумал секунду.

– Абели, твои ощущения?

– Жжёт в том же месте.

Лекарь размотал тряпку, выставив напоказ побагровевшую, вспухшую мерзкими пузырьками кожу. Я поморщилась и с сочувствием взглянула на Софи, которая выглядела почему-то виновато. Она хотела было забрать руку, но лекарь не позволил.

– Посмотри, Абели. Ты и так чувствуешь всё то же, что она. А скажи, хотела бы помочь?

– Д-да, наверное, но вдруг… у меня станет так же.

– Не бойся, Абели. Рядом с тобой самый уважаемый врач провинции, вылечим. Но не попробуешь, не поймёшь. Доверься интуиции. Итак, что бы ты сделала?