— Тебе Папа говорил, что у нас снова живет львенок? — спросила меня Мэри.

— Я думал, это уже невозможно, — удивился я.

— Рецидив. Огромная пятилетняя кошка. Появилась у нас, когда дрессировщик решил, что она уже ни на что не годится. Думаю, я поступил правильно. Она очень помогает мне отвлечься от всяческих неприятностей, — сказал Эрнест.

— Но, Папа, глупо держать в доме львят, если ты не занимаешься с ними каждый день, — заметил я.

— Да, пожалуй, ты прав. Полный идиотизм. Я это делаю, только чтобы произвести впечатление на дам или просто для развлечения. Это здорово — наблюдать, как эти львята реагируют на попытки приучить их к порядку. Но работать сразу больше чем с двумя опасно — нельзя, чтобы хотя бы одно животное оказывалось за твоей спиной. Правда, это правило приходится соблюдать и в отношениях с некоторыми людьми.

На западе небо заволокло огромными грозовыми тучами, на море появились волны. Из воды извлекли четыре блесны, но, к сожалению, пустые, без добычи. Вот уже и на северном направлении небо угрожающе нависло над водой, которая теперь ярко отсвечивала стальным блеском.

— Пожалуй, попасть в грозу или даже в шторм — не совсем то, что нам нужно. Хотя, наверное, плыть вперед в эти бушующие волны чертовски увлекательно!

Он приказал Грегорио поворачивать назад, а я предложил всем пообедать в «Кавама Клаб» на Варадеро-Бич. Через два часа мы благополучно добрались до берега.

Грегорио бросил якорь в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Море было уже очень неспокойно, а на берегу не оказалось ни одной лодки, на которой мы бы могли переправиться на берег, поэтому нам пришлось это сделать вплавь. Мэри могла одолжить одежду у Джеральдины, а Эрнест, прищурившись, оглядел меня с ног до головы и покачал головой:

— Хотчнер, с тобой меняться штанами невозможно. Я останусь в своих.

Я подумал, что он положит брюки в непромокаемый пакет, — но это было бы слишком просто.

Дамы нырнули в воду и поплыли. Эрнест же взял шорты и рубашку и в эти тряпки как следует завернул бутылку кларета — он не доверял винам Кавамы. Затем он перевязал сверток своим знаменитым ремнем с пряжкой «С нами Бог». Осторожно спустившись в воду по трапу, он медленно погрузил свое тело в волны, держа сверток в левой руке высоко над головой. Верхняя часть его торса возвышалась над водой, и он плыл только благодаря мощным движениям правой руки и ног. Это была замечательная демонстрация силы и ловкости. Я с трудом поспевал за ним, хотя греб обеими руками.

Я достиг берега чуть раньше Эрнеста и, пока он преодолевал последние метры, смотрел на него, на его левую руку, державшую сверток над мускулистой массой тела. Он казался мне настоящим морским божеством — не парнем из городка Оук-Парк в Иллинойсе, а Посейдоном, выходящим из своих морских владений. Наконец Эрнест, совершенно не запыхавшийся, улыбающийся и довольный, что ему удалось сохранить свои шорты сухими, вылез из воды.

Эрнест часто звонил мне по поводу романа «За рекой, в тени деревьев».

— Идет довольно трудно, — говорил он мне, — даже Черный Пес устал. Он, как и я, будет счастлив, когда я закончу книгу. Сейчас, пожалуй, немного отдохну от нее. Я скромный парень, но должен признаться — только что написал чертовски хорошую главу. Все вложил в две страницы! Они тебя потрясут до слез. Вчера Роберто делал подсчеты. Он ненавидит считать, хотя и делает это очень аккуратно. И вот вчера ему пришлось заняться арифметикой. На сегодняшнее утро мы имеем сорок три тысячи семьсот сорок пять слов. А должно быть около шестидесяти тысяч или чуть меньше. Кстати, по поводу денег. Дай совет. Мы должны подписать контракт до того, как книга будет закончена. Уверен, это будет моя лучшая книга.

Ответ «Космо» был такой: Хемингуэй — давний добрый друг журнала и всей корпорации Херста, поэтому он вправе называть свою собственную цену. Я послал ему телеграмму с этим радостным известием. Эрнест тут же позвонил мне. Теперь он хотел знать, какую максимальную сумму журнал когда-либо платил за публикацию романа с продолжением. Я сказал: «Семьдесят пять тысяч долларов».

— Хорошо, — ответил Хемингуэй, — я так понимаю, что должен просить на десять тысяч больше.

Я достаточно долго знал Хемингуэя и могу сказать, что столь частые разговоры по телефону не были для него обычным делом. Позже он объяснил, что только с некоторыми людьми ему удобно общаться по телефону. Среди них — Марлен Дитрих и Тутс Шор.

Как правило, Эрнест относился к телефону с неким подозрением. Он брал трубку, подносил ее к уху, как бы пытаясь понять, кто это в ней сидит. А когда начинал говорить, его голос становился напряженным, менялись интонации — так американцы обращаются к иностранцам, плохо знающим английский язык. Общение по телефону чрезвычайно утомляло Хемингуэя, он потел, уставал, у него сразу же возникало желание выпить чего-нибудь крепкого. Но при этом он получал огромное удовольствие, звоня Тутсу Шору из Парижа, Малаги или Венеции, чтобы, прежде чем сделать ставку, получить от него одобрение или подтверждение правильности своих предсказаний. Эрнест также обожал звонить Марлен Дитрих, поскольку, как он говорил, они многие годы любили друг друга и привыкли делиться тем, что происходит в их жизни. При этом они никогда не лгали друг другу, за исключением редких случаев, когда это было просто необходимо.

Позже, когда я близко познакомился с Марлен, она мне рассказывала:

— Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет. «Что тебя смущает?» — спросил он. «Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение».

Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.

Самое замечательное в нем — способность проникнуться вашими проблемами. Он — как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно — он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.

Он, как настоящий мужчина, благороден и нежен — а мужчина, не способный на нежность, не интересен.

— Правда о наших отношениях с ней состоит в том, — заметил Эрнест, когда я ему рассказал о своих встречах с Марлен, — что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту «Иль-де-Франс», мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы — жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись — мы снова встретились на «Иле». Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца.