Восемнадцатого февраля Эрнест позвонил мне в Нью-Йорк, чтобы посоветоваться, куда вложить сто двадцать пять тысяч долларов, полученных от киностудии. Больше всего его волновали налоги.
— Я попросил моего адвоката семьдесят процентов положить на налоговый счет, а на остальную часть денег купить акции. Он считает, что семьдесят процентов — слишком много, но, думаю, он просто не понимает, что осенью у меня выйдет книга, кроме того, налоги могут возрасти.
— Но, говорят, налоги упадут. — Я полагал, что налоговый счет Эрнеста и так наполнен и нет смысла делать его еще внушительнее.
— Я никогда не рассчитывал на снижение налогов. Так что семьдесят процентов — на налоговый счет, десять процентов — за услуги адвоката, и в результате у меня на счету остается лишь двадцать тысяч двести пятьдесят долларов — довольно мало за десять рассказов, как ты думаешь?
К началу мая почерк Эрнеста снова стал меняться, менялось и содержание писем. Буквы так уменьшились и утончились, что было трудно разбирать слова. Он непрерывно на что-то жаловался и все меньше писал о работе.
Примерно в это же время Эрнест попросил меня посылать письма не прямо к нему в Кетчум, а на имя Вернона Лорда, в клинику Сан-Вэлли. Я должен использовать имя отправителя на букву «О», и Вернон будет знать, что данное письмо — для Эрнеста. Онор следует поступать точно так же.
В конце марта, когда я беседовал с ним по телефону, в его голосе уже не слышалось никакого энтузиазма, и говорил он довольно бессвязно и отрывочно.
— Мне так хотелось бы что-нибудь придумать, но я ничего не могу планировать, пока не закончу парижскую книгу. Целыми днями я должен думать о своем здоровье. Вес по-прежнему ужасно мал. И пока мой организм не будет в полном порядке, не смогу думать ни о будущей работе, ни о чем другом. Не хочу волновать Мэри по этому поводу, да и по других тоже. И сам хочу покоя. Стараюсь быть сильным и при весе сто шестьдесят девять футов, но этого мало. Говорю это, чтоб ты знал истинное положение вещей.
Голос Эрнеста звучал по-стариковски, концы предложений было трудно услышать, казалось, у него не хватает сил закончить фразу.
— Делаю все, что велят врачи. Давление нормальное. Вот только с весом что-то не так.
— Ты можешь чуть-чуть поправиться? Что советует Вернон?
— Он бы не возражал, если б я перестал вообще думать на эту тему и слегка бы развлекся. Считает, что я испортился. Раньше у меня всегда чертовски здорово это получалось — развлекаться.
В начале апреля Эрнест стал снова бояться телефона, теперь он опять не упоминал имя Онор ни в письмах, ни в разговорах. С ним было невозможно говорить по телефону. Он впал в депрессию из-за работы, и я так никогда и не понял истинную причину этой депрессии, — возможно, ему было трудно писать или же не нравилось то, что у него получалось. Я пытался рассказать ему о наших общих друзьях, но Эрнеста это абсолютно не интересовало. Тогда я начинал говорить о сценариях фильмов по рассказам о Нике Адамсе, которые я начинал писать, но его и это не волновало.
Восемнадцатого апреля я присутствовал на приеме, который Харви Брейт устроил в честь выхода новой книги Джорджа Плимтона. Там были приятные люди, наши друзья, вечер получился очень удачный, и в какой-то момент Харви предложил позвонить Эрнесту и всем сказать ему по паре слов. Мне не хотелось, чтобы присутствующие на вечере узнали о состоянии Эрнеста, о том, что он не может трепаться с весело развлекающейся публикой, поэтому я попытался не допустить этого звонка, заявив, что у меня нет при себе его номера. Но тут Харви нашел телефон в своей записной книжке.
Сначала Харви говорил с Эрнестом, потом Джордж, они были рады и довольны. Джордж рассказывал, как хорошо расходится его книга. Когда трубку взял я, то услышал:
— Хотч, пожалуйста, постарайся прекратить эти разговоры. — Он говорил безжизненным голосом, слова доходили до меня как тяжело перекатывающиеся каменные глыбы. — Это просто невыносимо. Я никак не могу закончить эту чертову книгу. Я хорошо представляю, как все должно быть, я знаю, что нужно делать, но у меня ничего не получается.
Харви и Джордж, счастливые и довольные, смотрели на меня, поэтому я старался изображать некое подобие улыбки и не поднимать глаз от телефона.
Я произнес что-то весьма нелепое типа:
— Ну что ж, замечательно, что ты так далеко отсюда.
— Хотч, я не могу закончить книгу. Не могу. Я целый день просидел за этим чертовым столом, не выходил из комнаты ни на минуту, и все, что мне удалось, — одно маленькое предложение, может, что-то еще, не знаю. Ничего не могу. Понимаешь, не могу. Я написал «Скрибнере», пусть вычеркнут книгу из осеннего плана.
— Тогда они выпустят ее только весной.
— Нет, не выпустят, потому что и весной я не смогу ее закончить. Ни этой осенью, ни весной, ни через десять лет. Не могу. Это потрясающая книга, и я не могу ее закончить. Понимаешь?
Когда я повесил трубку, Харви сказал:
— Правда, он отличной форме?
Это было 18 апреля. А 23-го, утром, в 11 часов мне позвонили из Кетчума и сообщили, что Эрнест снова в больничной палате, в клинике Сан-Вэлли. Ему проводят успокаивающий курс, делают инъекции амитала каждые три часа.
В тот день Мэри, войдя в гостиную, увидела Эрнеста, держащего в одной руке ружье, а в другой — два патрона. На штык была насажена адресованная ей записка. Мэри знала — вот-вот должен прийти Вернон Лорд, чтобы, как обычно, измерить Эрнесту давление. Поэтому она просто попыталась отвлечь мужа до прихода врача. Мэри знала, что Эрнест очень мучился из-за полной неспособности работать, но ей и в голову не приходило, что у него такая глубокая депрессия.
Эрнест стоял совершенно спокойно, даже не пытаясь зарядить ружье, вот почему Мэри, не говоря ни слова о ружье, спросила его о записке. Эрнест отказался отдать записку, но прочел несколько предложений. Там говорилось о его завещании, о том, что отойдет Мэри, чтобы она не беспокоилась. Он сообщил Мэри, что перевел на ее счет тридцать тысяч долларов. Наконец появился Вернон. Лорд забрал из рук Хемингуэя ружье, которое тот отдал без всякого сопротивления.
Вернон уже звонил в Мэйо. Я спросил, нужно ли мне рассказать о том, что произошло, доктору Знаменитости.
Лорд снова позвонил в полпятого. Врачи из Мэйо настаивают, чтобы Эрнест сам согласился ехать в Рочестер, а он ни в какую не хочет.
— Я говорил с доктором Знаменитостью, он позвонит в Мэйо, а потом — тебе.
— Я уже беседовал с ним. Он договорился с Мэйо, все обсудил с тамошними врачами, но я не уверен, что он знает об их условии — Эрнест должен приехать к ним по собственной воле. Черт возьми, он ничего не хочет делать по собственной воле! О чем они болтают? У меня есть помощник, доктор Осли, он мне здорово помогает с Эрнестом, но у нас же здесь ничего нет! У нас нет оборудования для лечения таких больных, как Эрнест. Честное слово, Хотч, если мы его не поместим в приличное место, и не сделаем это быстро, он снова попытается себя убить. Это — вопрос времени! Если Эрнест останется здесь, угроза самоубийства будет расти с каждым часом. Он говорит, что больше не может писать, — он повторял мне это уже на протяжении нескольких недель. Говорит, что теперь ему больше незачем жить. Хотч, он уже никогда не будет писать. Он просто не может этого делать. В этом причина его попыток уйти из жизни. По крайней мере, та, что лежит на поверхности. И я должен это принять как главную причину, поскольку не умею работать с тем, что расположено не на поверхности. Но эта мотивация — достаточно сильная, и скажу тебе честно, я ужасно волнуюсь. Мы сделали ему укол амитала, но сколько времени мы сможем его удерживать в относительно спокойном состоянии? Признаюсь, для простого сельского врача это слишком большая ответственность. И не потому, что он мой друг, нет. Он — Эрнест Хемингуэй! И мы обязаны положить его в Мэйо!
Весь тот день мы непрерывно вели переговоры — звонили в Кетчум, Голливуд, Рочестер, Нью-Йорк, но нам так и не удалось уговорить докторов Мэйо приехать в Кетчум или изменить их принцип, по которому пациенты должны приезжать в клинику по своей доброй воле. Доктор Знаменитость предложил Вернону испробовать на Эрнесте несколько методов, чтобы добиться его согласия ехать в клинику. Я уже думал лететь в Кетчум помогать Вернону, но Знаменитость настоял, чтобы я ждал пока в Нью-Йорке и поехал, когда уже другого выхода не будет.
