Если бы я мог писать короче, я бы, конечно, так и сделал, но мне важно показать этих людей живыми и изобразить необычные обстоятельства того испанского лета, создать нечто цельное и заслуживающее внимания читателей. Конечно, гонорар «Лайфа» соответствует чему-то большему, чем простое описание mano a mano. То, что я написал, стоит больше тридцати тысяч долларов, но я решил плюнуть на это, поскольку не могу писать хуже, чем умею.
— Но теперь, когда рукопись стала больше, может, имеет смысл запросить и больший гонорар?
— Да, как раз сейчас я дал им новый срок и величину нового гонорара. Я сообщил Томсону, что мог бы все закончить к апрелю, как обещал, но это было бы нечестно по отношению к журналу, к литературе, к тому, что составляет мое счастье. Я объяснил, что мне нужен еще месяц усиленной работы над рукописью, затем перепечатка, редактирование, а потом снова перепечатка окончательного варианта. Поэтому я предложил им вернуть аванс, но, если они хотят получить текст к маю, нужно заключить новый контракт. Я предоставлю им текст на сорок тысяч слов, а они мне платят на десять тысяч долларов больше той суммы, которую хотели заплатить за пять тысяч слов. Это минимальная цена за слово, которую я получал со времен Гражданской войны в Испании. Но я согласен — пусть они набросят на меня этот хомут, если только пожелают, конечно.
— Они обязательно согласятся. Для них это очень выгодная сделка.
— Написал молодому Скрибнеру с просьбой вычеркнуть парижскую книгу из осенних планов, поскольку я так сейчас занят с «Опасным летом».
— Кажется, ты устал.
— До смерти. Пытаюсь как-то жить помедленнее, но не могу. Как ты думаешь, я не мало прошу у «Лайфа»? Они будут платить в три приема.
— Я бы потребовал в три раза больше первоначальной суммы.
— И самое большее — сорок тысяч слов.
— Как думаешь, когда рукопись будет готова?
— Если получится, к концу мая. Не хотел тебя волновать, но, знаешь, еще в феврале я стал хуже видеть. Врачи сказали, что это keratitis sicca. Сохнет роговица. Слезные железы уже высохли. Единственная книга, которую могу читать, — «Том Сойер», там большие буквы.
— Но как они тебя лечат?
— Принимаю лекарства, но врачи все равно говорят, что через год я могу вообще ослепнуть.
— Что?! Не могу поверить!
— Так что дела мои не блестящи.
— Но это кубинские врачи. Когда ты приедешь в Штаты, я покажу тебя лучшим специалистам в Америке.
— Итак, я приговорен к одной порции виски, двум бокалам вина и «Тому Сойеру», замечательной книге, но когда ее читаешь в девятый раз, она, честно говоря, немного теряет свою прелесть.
Четвертого мая рано утром меня разбуди телефонный звонок. Звонил Хемингуэй. Только что по радио он услышал, что в Бостонской клинике Куперу сделали операцию на простате и думают, что у него рак. Я успокоил Эрнеста, сказав, что, по моим сведениям, у Купера опухоль не злокачественная, и уже этим летом он собирается сниматься в Неаполе. Эрнест был очень взволнован, он задал мне множество вопросов о друге, ответов на большинство из них я не знал. Купер был одним из самых его лучших друзей, и, несмотря на то что виделись они не часто, их связывали очень близкие и нежные отношения.
Работа над «Опасным летом» его явно утомляла. В рукописи уже было девяноста две тысячи четыреста пятьдесят три слова, и он полагал, что всего будет 111 000. Его беспокоило, как все это сократить до нужных «Лайфу» сорок тысяч. Я советовал не думать об этом, пока он не закончит работу, на что Эрнест ответил, что ему уже снятся кошмары о том, как он вычеркивает ненужные семьдесят тысяч слов.
Я хорошо помню мою реакцию на этот звонок. В первый раз с тех пор как мы познакомились, я ощутил в Эрнесте неуверенность в своих силах. Он всегда чувствовал себя мастером в том, что и как он писал, он всегда сам определял, когда и где будут печататься его произведения. Но в то утро мне показалось, что он теряет контроль над ситуацией. Возможно, на него повлияло известие о Купере или это было из-за потери зрения. И в то же время я верил, что, когда «Опасное лето» будет закончено, все снова обязательно придет в норму.
Эрнест закончил работу над рукописью 28 мая. В ней было сто восемь тысяч семьсот сорок шесть слов. Он сказал, что ему надо ехать в Испанию, чтобы написать конец и проверить кое-что, о чем ему никто не рискнет написать в письме. Самое главное, что он хотел узнать, — это подробности о практике подрезания рогов, которая, как он подозревал, использовалась для быков Домингина, а возможно, применялась и сейчас. Ему хотелось прояснить для себя и еще какие-то детали, необходимые для книги.
Но в первую очередь нужно было сократить рукопись на семьдесят тысяч слов. В период между 1 июня и 25 июля он звонил мне двенадцать раз, жалуясь на свою абсолютную неспособность выкинуть хотя бы одно слово из рукописи. «Лайф» предлагал свою помощь, но он им не доверял. Самому Эрнесту после двадцати одного дня непрерывной каждодневной работы удалось вычеркнуть всего двести семьдесят восемь слов. Когда он мне позвонил 25 июля, в его голосе звучала безмерная усталость и отчаяние.
— Я по двенадцать раз читаю одну и ту же страницу и не вижу ни одного слова, которое можно было бы вычеркнуть. И не могу аннулировать контракт с «Лайфом», поскольку они уже дали рекламу «Опасного лета». Но я больше ничего не в силах сделать, и мои глаза уже не видят ничего. По утрам я еще что-то вижу, но уже к семи часам не могу разобрать ни единой буквы. И вот сегодня мне пришла в голову мысль — понимаю, это чертовски гнусно с моей стороны, — но, Хотч, может, ты приедешь и сделаешь эту работу для меня? У тебя острый глаз и хорошие мозги, ты потратишь на это не больше нескольких дней, и мы наконец отдадим все в «Лайф», а потом поплывем на «Пилар», отдохнем и порыбачим, и все будет как в старые добрые времена…
Я вылетел в Гавану утром 27 июля. Эрнест встречал меня в аэропорту. Мы сели в машину, и Хуан повез нас на финку. Было очень жарко и влажно. Когда мы ехали по улицам Гаваны, я заметил множество антиамериканских лозунгов. Четвертого июля прошла многолюдная демонстрация. Люди скандировали: «Янки, убирайтесь домой», и, чтобы предотвратить волнения, Кастро в самом центре города устроил автомобильное ралли.
Как обычно, Эрнест сидел рядом с Хуаном. Он смотрел вперед, не отводя глаз от лозунгов.
— Теперь ты видишь сам. Да, похоже, это мое последнее лето здесь.
Жители Сан-Франсиско-де-Паулу приветствовали его, и в ответ он махал людям рукой и улыбался. Дома, в столовой, мы спокойно и мило пообедали с Мэри, и Эрнест расточал комплименты жене, хваля приготовленные ею фруктовый суп и бонито. Но сам он ел очень мало, а в бокал вина долил воды. Часто глаза его закрывались, и он тер их пальцами. Похоже, бороду Эрнест не подравнивал уже несколько месяцев. Он здорово полысел, и прикрывал образовавшуюся лысину, зачесывая волосы вперед, что делало его похожим на римского императора.
После обеда Эрнест вручил мне рукопись «Опасного лета» — 688 страниц. Я пошел на верх башни и принялся ее изучать. Было страшно жарко, и мне приходилось все время вытирать пот со лба, чтобы он не залил глаза (на финке тогда не было кондиционеров). Я читал и делал заметки всю оставшуюся часть дня. Ночью, казалось, стало еще жарче, спать все равно было невозможно, поэтому я продолжал работать.
Назавтра после полудня я представил Эрнесту список из восьми кусков, которые можно было бы сократить в первой сотне страниц. Он с этим списком пошел в свою спальню, а я — снова в башню, читать рукопись дальше. Непереносимый зной заставлял всех двигаться в замедленном ритме. Раньше я никогда не приезжал на Кубу летом, и теперь первый раз вкушал прелести настоящего кубинского лета.
На следующее утро мы с Эрнестом обсуждали сокращения, сидя в его спальне. Перед ним на столике лежали семь разноцветных таблеток, которые он запивал водой из сифона, и лист бумаги, на котором было записано, почему все мои предложения должны быть отвергнуты.
