Писатель-ирландец не может пережить ни успех, ни провал, поэтому, если его книга хороша, он, станет совершенно несносным. Правда, всегда есть возможность держаться от него подальше. Лишь бы писал хорошо. Его очерк в «Нью-Йоркере» был великолепен.

Но подумай только, что пишут! Вот, например, тот парень, что написал «Нагие и мертвые» — как его зовут, Мейлер, кажется, — как же ему нужен менеджер! Представь себе генерала, который не обращает внимания на координаты пунктов на карте. Мейлер — такой доморощенный генерал от литературы. Вся книга — просто словесный понос. Единственный по-настоящему хороший, а может, великий роман о Второй мировой войне — «Галерея». Говорю, «может, великий», потому это никогда нельзя сказать наверняка. Путь к величию — самые долгие скачки в мире: многие вступают на эту дорогу, но мало кто выживает.

Я потратил кучу времени на чтение, когда был в Африке. Перечитал «Геккльберри Финна», который всегда считал самым лучшим романом в американской литературе, да и сейчас не изменил своего мнения. Но я не открывал эту книгу довольно долго и теперь, перечитывая «Гека», обнаружил, что смог бы улучшить по крайней мере сорок абзацев. И, знаешь, оказывается, многие чудесные куски, которые хранит память, созданы твоим собственным воображением.

— А ты не думаешь написать еще одну книгу о последней войне, с твоим-то опытом?

— Нет, вряд ли. Моя книга уже написана — «За рекой, в тени деревьев». Я всегда использую тему только один раз, и, если я чего-то не сказал, значит, оно того и не стоило. Слышал о старом греке по имени Гераклит? «В одну и ту же реку нельзя войти дважды, на входящего в нее текут все новые и новые воды». У меня никогда в голове не возникало каких-либо определенных планов, я никогда не садился за стол с намерением написать роман — всегда получалось так, что роман рождался из небольшого рассказа, когда я понимал, что тот или иной сюжет нельзя раскрыть в короткой новелле. Чтобы добиться успеха в литературе — при наличии таланта, — необходимо только одно — здоровье.

— А также ежедневная, или почти ежедневная, работа, разве не так?

— Да, конечно. Именно поэтому я люблю начинать работать рано, до того, как мне помешают люди или какие-то события. Я не пропустил ни одного восхода солнца. Просыпаюсь с первым лучом солнца — войны и истончившиеся веки разрушили мой сон, встаю и начинаю перечитывать и редактировать то, что написал накануне. Таким образом, я переделываю книгу сотни раз. Затем пишу дальше без всякой суеты и мучений, при этом не хожу бесцельно по комнате и не рву листы бумаги, потому что всегда четко знаю, что должно произойти с моими героями. Многие писатели не взваливают на свои плечи тяжелую, но самую важную часть нашего ремесла — редактирование, шлифовку и полировку текста до того момента, когда он станет острым, как шпага тореадора. Как-то мой сын Патрик принес мне свой рассказ и попросил отредактировать текст. Я прочитал рассказ очень внимательно и заменил в нем одно слово. «Папа, — воскликнул сын, — ты исправил лишь одно слово!» На что я ответил: «Если я исправил нужное слово, то и это немало».

Люблю писать стоя — во-первых, чтобы живот был меньше, а во-вторых, когда стоишь, ощущаешь в себе больше жизни. Я пишу описания рукой — для меня это сложнее всего, но так чувствуешь себя ближе к бумаге, а когда сочиняю диалоги, пользуюсь машинкой — ведь люди говорят, как машинистка печатает.

И у меня бывают проблемы в работе, не думай, что я живу без них. Во время ухаживания за Мэри у меня была страшная дыра в голове — получил ее в Лондоне, когда машина в сумерках врезалась в водонапорную башню. Думал, что уже никогда не смогу писать и вообще что-нибудь делать. Я пытался писать, но у меня ничего не получалось. Мэри закончила свою карьеру корреспондента лондонского журнала «Тайм», и через два с половиной месяца все стало на свои места. Кроме моего сочинительства. Прошел год, но все оставалось по-прежнему. Поворотным моментом стал наш приезд в Сан-Вэлли. Восемь дней, от рассвета до заката, мы тащились по глубокому снегу, охотясь за огромным и неуловимым оленем. На восьмой день Мэри наконец-то его убила, а на следующий день я снова стал писать.

Я знаю только две абсолютные истины в литературном труде. Первая — если вы занимаетесь любовью, когда пишете роман, существует опасность, что вы оставите его лучшие части в постели. Вторая истина связана с тем, что цельность автора — как невинность для женщины: однажды потеряв, ее уже никогда не восстановишь. Меня часто спрашивают о моем кредо — Боже, это слово! Ну так вот — мое кредо заключается в том, чтобы писать так хорошо, как только могу, и писать о тех вещах, которые я хорошо знаю и чувствую.

— Папа, ты часто говорил о том, что, может, когда-нибудь напишешь книгу, где действие будет происходить в Америке…

— Мне всегда этого очень хотелось, но я должен был ждать, когда умрет моя мать. Понимаешь? А теперь я уже и не знаю. Мой отец умер в тысяча девятьсот двадцать восьмом году — застрелился, оставив мне пятьдесят тысяч долларов[15]. В «По ком звенит колокол» есть один кусок… Двадцать лет мне понадобилось, чтобы смириться со смертью отца, описать ее и пережить катарсис. Больше всего меня волнует то, что я ведь написал отцу письмо и он его получил в день того рокового выстрела, но не вскрыл конверт. Если бы он прочитал письмо, думаю, никогда бы не нажал на спуск. Когда я спросил мать о наследстве, она сказала, что уже истратила на меня все деньги. Я задал вопрос — как? На путешествия и образование, ответила она. Какое образование? Ты имеешь в виду школу в Оук-Парке? А мое единственное путешествие, заметил я, оплатила итальянская армия. Она промолчала и повела меня смотреть просторный музыкальный флигель, который пристроила к дому. Ясно, на него ушла куча денег.

Моя мать была помешана на музыке и считала себя замечательной певицей. Каждую неделю она давала музыкальные вечера в салоне, построенном на мои пятьдесят тысяч долларов. Когда я еще учился в школе, она заставляла меня играть на виолончели, хотя у меня не было никаких способностей и слуха и я не мог верно спеть даже самую простую мелодию. Она забрала меня из школы на целый год, чтобы я сконцентрировал все свои силы на виолончели. Я хотел играть в футбол, а она приковывала меня к стулу. Она вечно преследовала разных музыкальных знаменитостей, стараясь зазвать их к нам в дом на свои вечера. Однажды на таком вечере я оказался на коленях у Мэри Гарден. Поскольку я был великоват для своего возраста, было не совсем ясно, кто у кого сидит на коленях.

А что касается музыкального салона, построенного на пятьдесят тысяч долларов, я получил небольшую компенсацию за мое наследство: повесил посреди этого роскошного помещения свою боксерскую грушу и тренировался каждый день, пока не покинул Оук-Парк. Больше я туда не возвращался. Прошло несколько лет, и однажды, в Рождество, я получаю от матери пакет. В нем — револьвер, из которого застрелился отец. В пакете также была и открытка, в которой мать писала, что, по ее мнению, мне хотелось бы иметь этот револьвер у себя. Предзнаменование или пророчество это было — не знаю.

Около полуночи, спустя час после того, как все остальные посетители ресторана ушли, я намекнул Эрнесту, что официанты хотят закрываться. Он начал повторять истории, которые рассказывал мне днем, — раньше за ним такого не наблюдалось, однако других свидетельств того, что он слегка перебрал, не было.

Эрнест полагал, что бутылку надо допить.

— Я был здоров, в хорошей форме, пока они не довели меня до такого состояния. Вес был двести шесть фунтов. Давление понизили до ста шестидесяти на семьдесят. Раньше было сто сорок на шестьдесят пять, но док сказал, это слишком низко. А сейчас все пошло к черту, и как можно работать? И вообще что-то делать?

— Папа, — сказал я, заметив двух падающих с ног от усталости официантов, еще остававшихся в зале, — мне кажется, они уже хотят идти домой.