Он положил папку на кровать и быстро вышел. Я лег, включил лампу и взял рукопись. Название было написано чернилами — «Старик и море». Ночные жуки проникали сквозь защитный экран, назойливо жужжали огромные сверкающие бабочки, из ближайшей деревни доносились разные звуки, но я уже был далеко, в рыбачьей деревушке Кохимар, а потом плыл в открытом море. В ту ночь я пережил одно из самых острых в своей жизни потрясений от встречи с настоящей литературой. В книге было главное, что всегда так занимало Эрнеста, — битва за жизнь, схватка сильного и смелого человека с противником, которого нельзя победить. Это была поистине религиозная поэма, если благодарение Господа за то, что Он сотворил такие чудесные вещи, как море, великолепная рыба и отважный старик, можно принять за религиозный акт.
— Включу повесть в большую книгу, — говорил Эрнест на следующее утро, после того как я высказал ему свое восхищение. — Это будет морская часть. Перед тем как опубликовать ее, напишу и другие части, посвященные земле и воздуху. Мог бы сделать и три отдельные книги, потому что эта повесть вполне самодостаточна. Но зачем? Рад, что ты тоже считаешь, что повесть может быть напечатана без двух других. В ней — старое двойное dicho, которое я знаю.
— Что это такое — двойное dicho?
— Это выражение, которое означает утверждение или отрицание. Здесь dicho означает: человека можно убить, но победить — нельзя.
Мэри рассказывала мне, что, когда она печатала «Старика и море», ей казалось, что текст повести, в отличие от его других произведений, сразу же был совершенен, и действительно, страницы «Старика и море» избежали обычного для Эрнеста долгого и мучительного процесса редактирования.
После полудня Хуан вез меня в аэропорт. Я должен был возвращаться в Нью-Йорк. Когда машина отъезжала от финки, я, обернувшись, взглянул на Эрнеста, стоявшего на стремянке и на фоне своего дома казавшегося могучим львом. Похоже, завершение работы над повестью влило в него новые силы.
Отъехав от ворот усадьбы и глядя на ряды жалких лачуг — жилую часть Сан-Франсиско-де-Паула, я размышлял о «Старике и море» и вдруг понял, что эта повесть — контратака Эрнеста на тех, кто так ругал «За рекой в тени деревьев». И какая блестящая контратака! Я предвидел, как все эти кудахтающие Макдоналд, Кроненбергер и Уайт в самом разгаре своих воплей «Исписался! Конец!» будут повержены ниц. Довольно примитивная военная мудрость гласит, что атакующий всегда должен быть готов к контратаке. Но критики, бедняги, никогда не будут служить в Генеральном штабе. Однажды Эрнест заметил: «Одна битва — еще не вся кампания, однако критики часто рассматривают одну книгу, удачную или плохую, как всю войну».
В начале осени 1952 года Эрнест попросил меня прилететь на Кубу, чтобы обсудить амбициозный телевизионный проект, предложенный ему одной компанией. Я был удивлен, узнав, что он уже работает над новой книгой. Первый раз я оказался на вилле Хемингуэя во время работы Эрнеста над книгой. Он был совсем не похож на того Эрнеста, которого я знал раньше. Утром он работал, и дверь его комнаты была закрыта для всех до часа дня. Потом он появлялся и до обеда выпивал что-нибудь прохладное, одновременно просматривая газеты и журналы, — не способный ни на какое общение, поскольку, как он сам говорил, для бесед был слишком опустошен. После обеда он немного дремал, поскольку утром приступал к работе очень рано — в пять-шесть часов. И уже потом, после дневного отдыха, был готов выпить и провести время в приятной компании, что чрезвычайно любил. К вечеру Эрнест снова начинал задумываться, уходил в себя, погружаясь в свои мысли, как бы готовясь к утренней работе. И к тому времени, когда он шел спать — а когда он писал, это бывало довольно рано, — в его голове уже почти складывались образы героев, события, которые должны были с ними произойти, места, где все случится, и даже некоторые диалоги — все, что должно будет назавтра оказаться на страницах рукописи.
Я извинился, что помешал, — не знал, что он пишет книгу, и телевизионный проект определенно мог бы подождать.
— Я не просил бы тебя приехать, если не смог бы прерваться, и, кроме того, ты мне никогда не мешаешь. Знаешь, Леланд Ховард уговорил меня опубликовать «Старика и море», не дожидаясь, когда будет готова большая книга. Поэтому сейчас я работаю над другой морской частью для книги о земле, воздухе и море. Но мне надо как-то остановить орды этих завоевателей с телевидения. Они налетели на меня, как гунны на мирные города. Звонят, пишут, твердишь им «не приезжайте», а они все равно оказываются здесь. Снова говоришь им «нет», но они, жаждущие грошовой известности, сообщают мисс Луэлле или мисс Хедде, что подписали со мной контракт. На прошлой неделе я попался в руки агента по имени Ричард Кондон. Он приехал, пил джин и исходил потом так, что я решил — вот-вот он весь растечется и исчезнет. Все это время он пытался втянуть меня в какое-то дельце. Они так обрабатывают меня! Я подумал, может, ты сумеешь справиться со всем этим. Вы там в Нью-Йорке можете отличать зерна от плевел, а я буду действовать по твоему первому сигналу.
Я никогда раньше не писал для телевидения, но в результате той нашей беседы — больше никаких соглашений между нами не было — все последующие годы делал инсценировки произведений Эрнеста: это «Боксер», «Снега Килиманджаро», «Убийцы», «Мир Ника Адамса», «Пятая колонна», «Пятьдесят тысяч» и «По ком звонит колокол».
— Пожалуй, начнем с того, о чем я тебе писал. Эта Си-би-эс хочет сделать серию фильмов по моим рассказам, а я должен буду представлять каждый фильм сериала. Они сказали, что снимут шестнадцать из таких представлений прямо здесь, на финке. Упоминались большие деньги, и для писателя, который всегда в долгах, такие слова звучат как музыка. После того как я получил твое письмо, в течение трех дней были сделаны три съемки. Первые две оказались никуда не годными. Это — третья. Во время первой съемки у меня не болело горло, но зато распухло нёбо, и мучила страшная сухость во рту, я даже не мог говорить. Кроме того, на прошлой неделе я написал четыре тысячи восемьсот слов, а на этой — четыре тысячи девятьсот, можешь себе представить, как я устал.
Но меня эта история слегка пугает, Хотч. Если есть возможность продать рассказы без моего мычания, я готов на все. Мне чертовски здорово сейчас работается, для меня настала настоящая belle époque[8], а тут каждое утро, просыпаясь, я должен волноваться по поводу телевидения и его ангелов. Деньги всегда очень кстати, но пока я способен писать каждый день по тысяче действительно стоящих слов, лучше уж я одолжу на жизнь необходимую сумму у Чарли Стрибнера.
У Чарли есть книга в восемьсот семьдесят шесть страниц, написанная писателем весом в сто тридцать пять фунтов — полковником Джеймсом Джонсом. В соответствии со сведениями, которые он сам распространяет о себе, Джонс расстался с армией в сорок четвертом (не лучший год для этого). В его книге — воспоминания о страданиях полковника и его приятелей во время службы в армии США. Повествование Джонса отличается такой паранойей, что читатель даже может пустить слезу, если, конечно, ему это раз плюнуть. Не думаю, что полковник Джонс будет долго популярен, но может случиться, что он останется с нами навсегда. Наверняка ты увидишь полковника Джонса по телевизору, в каком-нибудь эксклюзивном интервью. А я пишу так, как могу, — не хуже, но и не лучше. Старинная испанская пословица гласит: если у вас есть кусок золота ценой в двадцать долларов, вы всегда можете получить за него немного мелочи. Если все это кажется тебе слишком метафизичным, стукни меня по голове колотушкой.
Несмотря на потенциальную стабильность, которую могли принести деньги телевизионщиков, отвращение Эрнеста к микрофонам, камерам, появлению на публике победило, и тот сериал так и не был снят.
