— Папа, мне всегда хотелось спросить вас… Знаю, трудно отвечать за другого… — Мне было неудобно, и я уже жалел, что начал. — После войны я жил в этом городе. Тогда я просто приятно проводил время и тратил деньги, заработанные во время службы. Теперь — после недель, проведенных в Париже с вами, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что должен уехать из Америки, бросить работу, поселиться здесь и попробовать стать писателем. И чем больше я, благодаря вам, узнаю Париж, тем больше мне этого хочется. Конечно, может, из меня ничего и не выйдет, но я уверен, вы понимаете, что со мной происходит. В Нью-Йорке я знаю множество людей, которые страстно ненавидят свою работу и мечтают лишь о том, как бы на все плюнуть и делать то, что им действительно нравится. И писательский труд — именно то, о чем грезят многие. Они без устали могут рассказывать сюжеты своих еще не написанных романов и пьес, которые весь мир уже ждет с нетерпением. Ну конечно, мне не хотелось бы принадлежать к этой славной когорте, но действительно, может, бросить редакторскую работу в журнале, поселиться в Париже, на левом берегу Сены, в какой-нибудь мансарде, носить берет и по вечерам стучать на пишущей машинке. Это было бы так романтично! Я еще молод, но очень хорошо помню вашу формулу: «Решимость идти на риск падает пропорционально возрасту».

Эрнест посмотрел на свой бокал, затем поднял глаза и долго изучал наши отражения в зеркалах за стойкой бара, а затем, обращаясь к моему зеркальному образу, сказал:

— Знаешь, очень трудно давать советы в такой ситуации. Человек не знает, на что он способен, пока сам не попробует что-либо сделать, и, если результат оказывается мизерным или просто нулевым, иногда это может и убить. Честно говоря, мне было непросто в те первые годы моей жизни в Париже, когда я начинал свой забег. И я очень переживал и нервничал, когда, решившись встать у стартовой черты, отказался от работы в торонтской газете «Стар», оставил журналистскую работу, которая мне порядком надоела, и начал писать хорошие вещи, как и обещал себе. Но потом каждый день в мою жалкую комнатенку на Монмартре недалеко от лесопилки стали приходить из издательств рукописи рассказов. Эти пакеты всовывали в щель между дверью и полом, и на каждом из них была полоска бумаги с самым беспощадным приговором, который только может быть, — с уведомлением об отказе печатать. Знаешь, такие уведомления очень трудно воспринимать на голодный желудок. Однажды я даже не смог сдержать слез — это было, когда я, сидя за старым письменным столом, читал очередное послание с отказом; отклонили один из моих самых любимых рассказов, а я над ним работал так долго и упорно.

— Трудно представить вас плачущим, — заметил я.

— Да, иногда я плачу, мой мальчик. Когда боль невыносима, я плачу. Так что, Хотч, ведь не стал бы ты советовать своему другу играть в рулетку, вот и я не могу посоветовать тебе решиться на то, что гораздо хуже всякой рулетки. И все же… — Он отвернулся от моего зеркального отражения и произнес, глядя мне прямо в глаза, в той присущей ему особенной манере, когда слова доходят до самой глубины души: — Могу сказать только то, в чем сам абсолютно уверен, — если тебе повезло и в молодости ты жил в Париже, то где бы ты ни оказался потом, этот город навсегда останется в твоей душе, ибо Париж — это праздник, который всегда с тобой.

Позже, вернувшись в отель, я записал эти слова на странице моего путеводителя по Парижу, а спустя много лет, когда мы с Мэри Хемингуэй думали, как назвать его издававшиеся посмертно воспоминания о Париже, которые сам он никак не озаглавил, я вспомнил эти слова — «Праздник, который всегда с тобой» и предложил так и назвать книгу. Эта фраза появляется и в романе «За рекой, в тени деревьев», когда полковник говорит о счастье как о «празднике, который всегда со мной», — в словаре Эрнеста слова «Париж» и «счастье» всегда были синонимами.

За неделю до окончания скачек в Отейле мы просмотрели финансовые записи фирмы «Хемхотч» и обнаружили, что идем с небольшим выигрышем, но, учитывая потраченное время, наш опыт, эмоции и энергию, вложенные в дело, этот «небольшой выигрыш» был довольно слабой компенсацией наших усилий. И вот, за два дня до окончания скачек, а чтобы быть точным, 21 декабря, как иногда случается с истинными игроками, фортуна повернулась к нам лицом.

Все началось с телефонного звонка, прозвучавшего в шесть часов утра.

— Говорит таут[7] Хемингстайн. Уже проснулся?

— Нет!

— Тогда просыпайся скорее. Сегодня большой день. Только что Жорж мне намекнул, что в скачках будет участвовать лошадь, на которую он возлагает особенные надежды. Нам надо встретиться пораньше и обратить на нее внимание.

Эрнест говорил о Жорже из бара в «Ритце», который был настоящим знатоком лошадей и скачек, поэтому к его словам стоило отнестись серьезно.

В лифтах «Ритца», когда вы нажимаете кнопку, зажигается лампочка «Входи». Так и меня зажгло сообщение Эрнеста и его приглашение на утреннее совещание. Хемингуэй сидел в своем номере за маленьким антикварным столиком и заполнял игровые бланки, на нем был старый купальный халат, правда подпоясанный ремнем с «Gott mit uns».

— Когда Жорж позвонил мне в шесть часов, я уже не спал пару часов. Проснулся на рассвете, потому что мне приснился замечательный сон — иногда со мной такое случается — и я должен был его скорее записать, а то потом забуду. Закрыв дверь туалета, сел на унитаз и записал сон на туалетной бумаге, чтобы не разбудить Мэри.

— Лучше бы ты оделся, дорогой, — сказала Мэри.

Итак, лошадь зовут Батаклан II. Ставки на ее выигрыш — двадцать семь к одному. Жорж уже собрал, изучил и проверил все, что можно было узнать о прошлых успехах Батаклана, — у него свои источники среди жокеев. В конце концов Эрнест решил, что мы должны поставить на Батаклана все, что у нас осталось, и все, что мы можем найти.

— Папа, уже одиннадцать, а ты обещал Жоржу встретиться с ним как раз в одиннадцать. Пора одеваться, — сказала Мэри.

— Дорогая, ну не дави ты на меня. Я не могу найти свой талисман! Все полетит к черту, если я его потеряю.

— Давай я помогу тебе искать, — сказала Мэри.

— Я тоже, — вызвался и я.

— Это пробка от бутылки. Во время войны моим талисманом был красный камень, который мне как-то подарил мой сын Бамби. Но когда я был в Англии и собирался участвовать в боевом вылете на самолете Королевских воздушных сил, горничная в отеле принесла мне брюки после прачечной, и я понял, что оставил камень в кармане брюк и его, конечно, при стирке выбросили. Машина уже ждала меня, чтобы ехать в аэропорт, а я был просто в ужасе — как я полечу в Германию без своего талисмана? И тогда я сказал горничной: «Дайте мне что-нибудь на счастье — что угодно, и пожелайте удачи. Я верю, этот амулет будет работать». У нее в карманах не нашлось ничего подходящего, но она взяла пробку от бутылки, которую я выпил накануне, и протянула мне. Чертовски здорово, что эта штука тогда была со мной, — можешь себе представить, все самолеты, которые летели с нами, подбили, все, кроме нашего. Самый лучший талисман в моей жизни — и теперь он куда-то делся! Вы не найдете его, я уже везде искал. Вот что я тебе скажу, Хотч. Когда будешь делать ставки, возьми мне что-нибудь. Что-нибудь, что может поместиться в кармане. Как-то я попросил о том же Чарли Скрибнера, и он принес мне подкову. Я сказал ему: «Это здорово, но зачем ты разул лошадь?»

Мои парижские ресурсы для ставок на бегах были довольно ограниченны, но, когда я вошел в условленный час в бар отеля, у меня в кармане были не только мои деньги, но и сумма, полученная в долг от бывшей любовницы, а также деньги, которые мне дали: пишущая пьесы (никем не поставленные) жена французского издателя, знакомая молодая певица из «Гранд Опера», хозяин бистро, где я считался очень уважаемым клиентом, и менеджер «Ньюсуика» — в 1947 году, уезжая из Парижа, я продал ему свой «Форд». Никогда раньше я ни у кого не просил денег и теперь чувствовал себя, как те маленькие кругленькие женщины, которые трясут банками с мелочью во время антрактов театральных представлений на Бродвее.