Мартовское письмо 1909 года начинается с извинения за задержку высылки стипендии по сложившимся обстоятельствам, что впредь он не будет опаздывать и будет вносить плату за обучение в установленные сроки. Тут же Владимир Галактионович сообщает, что днями выезжает в Петербург на собрание по «Русскому богатству» и в марте надеется выпустить первую часть своего «Современника» отдельными изданиями, которые пришлет в Уральск.
Макар Егорович пожаловался писателю на плохую доставку журнала «Русское богатство» и незамедлительно получил ответ. Короленко просил обстоятельно изложить все подробно и послать эти точные сведения в контору редакции. Он был уверен, что недоразумение тотчас же разъяснится. Не ограничиваясь этим, он сам пишет в «Русское богатство» по этому поводу.
В Уральском войске происходит реформа. Писатель узнает об этом из газет лишь в самых общих чертах. Его интересуют подробности. Он просит Макара Егоровича ответить на возникшие вопросы:
«1) Как отнесутся уральские казаки к появлению среди них илечан? 2) А если уральские захотят поселиться на Илеке? Как тогда будет с переделенными уже землями? И т. д.». И тут же добавляет: «Я не думаю, чтобы мои статьи имели тут какое-нибудь влияние: администрация с литературой едва ли справляется»{50}.
В апреле из редакции «Русского богатства» приходит ответ на запрос Короленко о причинах неполучения журнала в Уральск, и он пересылает открытку Верушкину. И в этом, казалось бы незначительном факте, проявилась обязательность писателя. Он по-прежнему проникнут заботой о семье Макара Егоровича.
«Очень был бы рад найти в Москве какую-нибудь работу для Вашей дочки, но трудно это устроить, живя в Полтаве, — пишет он в октябрьском письме. — В Москве у меня сестра, но у нее расхворалась дочка, и она с ней уехала надолго на юг. Когда вернется, напишу ей или поговорю в ноябре, когда буду проезжать через Москву, но, конечно, не уверен, что удастся скоро что-нибудь найти»{51}.
Владимир Галактионович делится с Верушкиным своими невзгодами.
«Вы, наверное, читали в газетах, что против меня возбуждено обвинение цензуры в неуважении к верховной власти и кощунстве. Первое судебная палата уже сняла. Второе окр. суд, наверное, тоже снимет. Очень уж напоминает травлю».
В половине 1910 года у Короленко выходит отдельным изданием его знаменитая статья «Бытовое явление», направленная против смертных казней, применявшихся царским правительством главным образом к участникам революционного движения. Он пишет об этом Верушкину и посылает ему, а через него другим уральцам свою книжечку. При этом Короленко обращает внимание, что на странице 70-й они найдут эпизод, относящийся к Уральску, и просит:
«Если Вы знаете что-нибудь об деле более подробно, — был бы благодарен, если бы черкнули».
В мартовском письме этого же года Короленко делится с Верушкиным своими печалями, рассказывает о серьезной операции дочери, о неприятных «неожиданностях» по работе в журнале: «Одним словом — дела не хвали». Он намерен выехать в Крым к семье, там спокойно поработать, «если ничего не возразит шальной Думбадзе» — ялтинский генерал-губернатор, самодурство которого писатель клеймил в своих статьях.
1911 год — год перерыва в переписке Короленко с Верушкиным. Объяснить это не трудно. Чрезмерная загрузка по работе в редакции, смерти близких ему людей — В. Ивановского и П. Якубовича-Мельшина, болезнь Анненского, арест и отбывание в крепости Пешехонова, хлопоты о Б. Лагунове, стрелявшем в Чите в начальника тюрьмы. Многочисленные выступления в печати. Обращение «К русскому обществу» по поводу предстоящего процесса — дела Бейлиса, взволновавшего писателя, храбро вступившего в защиту человека против царского правосудия.
И вполне естественно мартовское письмо 1912 года, присланное из Петербурга, Короленко начал с сообщения о пережитых неприятностях. Он рассказал Верушкину о том, что с октября прошлого года «тянет такую упряжку» по редакции, что «совершенно запустил переписку».
«Наши обстоятельства Вы как читатель «Р. Бог.», вероятно, знаете: 2 товарища мои (Пешеходов и Мякотин) смолкли — сидят в крепости. В январе захворал Анненский. Теперь я с октября безвыездно живу в Петербурге на черной журн. работе. И еще так придется до осени. А там, пожалуй, и сам отправлюсь куда-нибудь на покой в крепость… На мне теперь три дела, и «по совокупности» едва ли отделаюсь от всех. Не такие времена нынче»{52}.
Год двенадцатый начался для писателя нелегко. Его, как редактора журнала, судили за статью С. Елпатьевского «Люди нашего круга», напечатанную в «Русском богатстве» еще в 1907 году, и приговорили к двухнедельному аресту. Но, несмотря ни на что, Короленко с прежним бесстрашием все больше и больше втягивается в различные совещания по процессу Бейлиса. Он не может быть в стороне, когда царский суд готовит ужасную расправу над ни в чем не повинным человеком. Все это отнимало силы, отвлекало от непосредственной творческой деятельности, но без участия в общественной жизни он не представлял себя, как писателя и редактора.
Получив письмо Верушкина от 6 мая, Владимир Галактионович сообщает ему:
«Живу все еще в Петербурге (вероятно, до конца августа или до сентября). Пешехонов и Мякотин еще в Двинске. Анненский за границей.
Ни в Полтаве, ни в другом месте я своей кандидатуры не ставлю. Прежде всего — за мной еще пять литерат. процессов (некоторые по 129-й ст.). Но если бы и не это — не пошел бы. Надо, наконец, заняться вплотную собственным делом»{53}.
В Уральске внимательно следили за публичными выступлениями Короленко и горячо отзывались на его статьи, появляющиеся в газетах и журналах. Мнением уральцев, как и всех своих читателей, писатель очень и очень дорожил, проверяя по ним, насколько он прав в постановке тех или иных злободневных проблем.
Макар Егорович сообщил Короленко свое мнение об очередной его статье, установить которую сейчас, к сожалению, не удалось. Писатель тут же заинтересованно отозвался:
«В статье, о которой Вы пишете, не только Вы, но и многие не увидят ничего опасного для государства. И если бы сама редакция вперед видела, что статья нецензурна, то, конечно, ее бы смягчили в опасных местах. Дело просто: речь идет о правящих кругах, а суд прислуживается все больше и больше. Вот и весь смысл этого эпизода.
Я все еще здесь, и только на днях переехали мы на дачу в Финляндии (час от Петербурга). И то после приезда Анненских. Мне ничего. Немного обидно, что из-за меня тут же проводит лето и Авд. Сем. с Наташей и Соней. Вообще этот год для меня труден во многих отношениях. Хорошо, что хоть здоров» {54}.
В первом же письме, посланном в марте 1913 года — юбилейного для писателя, он коротко пересказывает все, что ему пришлось пережить в последнее время, какую выдержать физическую и моральную нагрузку, какой отбить натиск властей, недовольных его общественной деятельностью.
«Прошлый год так меня ушиб, что и до сих пор не могу хорошенько опомниться и отдышаться. Ну, как-нибудь отойду: теперь, благо, и «дела» мои прикончены манифестом. Судиться больше не придется. А то бы еще было 4 дела»{55}.
Деликатный по натуре, Владимир Галактионович был особенно чуток и заботлив в своих отношениях с друзьями. Рассказывая о себе Макару Егоровичу, он в этом же письме проявлял обеспокоенность об его семье.
«Узнал я, что слушательница В. Ж. курсов в Москве Ольга Мак. Верушкина не внесла платы и ей грозило исключение. Посему позволил себе (через знакомых) внести за нее плату, но известить ее о том не мог, так как не знал адреса и на курсах мои знакомые сказать не могли. Боюсь, не запоздал ли взнос и не уехала ли она, грешным делом, из Москвы. Напишите ей, пожалуйста, если она еще в Москве».
