Суриков не перебивал. Привыкший ежедневно решать десятки сложных проблем, неотложных вопросов, он спокойно отыскивал в горячих доводах начальника заставы рациональное зерно, некую центральную точку. Так ученый, отмежевываясь от частностей, докапывается до сути явления. Он полуулыбкой отозвался на запальчивые рассуждения Лагунцова о «душе», «характере», и капитан по едва уловимым признакам читал на лице Сурикова: все это, батенька, эмоции, детали, в общем, лирика, а дело где?

И Лагунцов как бы со стороны, чужими глазами посмотрел на себя и Завьялова: а действительно, где?.. Ему казалось — и при разговоре с Суриковым он лишь сильнее укрепился в этой мысли, — что за участок работы замполита он теперь может быть спокойным. Во всяком случае, мог. Ведь что там ни говори, а есть, есть же в замполите та самая «военная косточка», которую так ценил он, Лагунцов, в офицерах-пограничниках, в Сурикове, например… Пусть начальник заставы с замполитом еще не сработались, когда пятьдесят процентов успеха заставы принадлежат Лагунцову, его умению командовать, вести заставу в передовых, а пятьдесят законных — Завьялову — в умении превратить приказ не просто в железную формулу, а в сознательное, очень гибкое понятие, столь необходимое солдату и в бою, и в быту… Пусть этого пока что не произошло — впереди ведь еще столько времени совместной службы…

Но какого-то самого главного, самого веского довода недоставало рассуждениям Лагунцова, — Суриков хорошо это видел и чувствовал, как видит и чувствует учитель растерянность не приготовившего урок школяра.

— Так каковы все-таки мотивы? — спросил начальник отряда, перехватывая инициативу, беря разговор в свои руки.

— Замполит он еще молодой… Ему бы хоть годик еще побыть на заставе, — наконец сказал капитан, отводя глаза от настырного, всюду настигавшего взгляда Сурикова.

— Почему?

— Зацепиться тут сердцем надо… — ответил Лагунцов, разглядывая какой-то плакат за спиной Сурикова на стене конференц-зала. Зачем-то достал платок, но тут же положил его обратно, торопливо заговорил: — Конечно, я ценю, что к нам Завьялов попросился с другой заставы. Не каждый семейный офицер отважится ехать на отдаленную заставу, как это сделал Завьялов. Мог бы ведь и в отряде остаться, скажем, начальником клуба, ведь должность была свободна. Тут и удобств больше, и другие преимущества… Но… — Капитан, стремясь выразиться точней, поймал на себе пристальный, напряженный взгляд полковника Сурикова и умолк.

— Продолжайте, я слушаю…

А продолжать, собственно, было нечего. Ведь не скажешь Сурикову, что Завьялов нужен прежде всего ему, Лагунцову. Капитан боялся потерять в замполите свою будущую точку опоры, которая — Лагунцов это с горечью понимал и принимал — может ох как скоро ему потребоваться…

— Зацепиться тут ему сердцем надо, — повторил Лагунцов, с трудом отводя глаза от безликого плаката за спиной Сурикова. — Свое место обозначить… Люди-то у нас разные. Да и застава на горячем месте.

— Выходит, Завьялову еще рановато покидать заставу? — быстро и, как показалось Лагунцову, въедливо спросил начальник отряда.

Лагунцов вместо ответа утвердительно кивнул и теперь уже сам неотрывно, пристально вгляделся в темно-ореховые глаза старшего офицера, силясь найти в них то выражение сочувственной теплоты, которое означает если и не согласие, то хотя бы готовность помочь. Именно на такое понимание надеялся Лагунцов. Однако лицо Сурикова не изменилось ни в чем. С обычной деловитостью он уточнил:

— Так вы считаете, что место Завьялова — непременно на заставе? Вы это имели в виду?

— Конечно, товарищ полковник, — обрадовался Лагунцов: кажется, несмотря ни на что, начальник отряда понял его. — Год-два поживет тут, заставу выведем в отличные, а потом я сам отвезу его на учебу. И даже руку пожму.

Суриков усмехнулся «щедрости» капитана.

Лагунцов с жаром хотел еще что-то добавить, пояснить, но вовремя сдержался: разговор и без того затянулся, а Суриков не одобрял пустого многословия. Да и сам разговор, на который Лагунцов отчего-то надеялся, оборачивался невнятицей, потому что капитан, к своему стыду, завяз в собственных куцых доводах, как муха в меду. Да и как, скажите на милость, объяснить Сурикову, что лично он, Лагунцов, привык к своему замполиту? Что сам Лагунцов смотрел на  с в о ю  заставу, как на родной дом, и дальнейшая служба на ней представлялась ему дорогой, у которой есть начало, но нет конца. Только поэтому он заботился, чтобы спутник на этой дороге у него был надежный, обладающий всем тем, чего недоставало Лагунцову… Именно таким человеком, по мнению капитана, и был замполит. Если бы не этот рапорт об отъезде в академию!..

— Ладно, подумаю, — врастяжку, потирая переносицу, произнес Суриков, хотя Лагунцову показалось, будто начальник отряда уже принял решение.

Так оно, по сути, и вышло: Суриков разрешил Завьялову отъезд на учебу. И хотя разговор закончился не в пользу начальника заставы, Лагунцов с удивлением вдруг обнаружил, что испытывает не столько досаду, сколько неподдельное уважение к начальнику отряда. Что ни говори, а Суриков оставался самим собой даже в вопросах, которые не касались службы, не соотносились впрямую с самым святым, главным для него делом — охраной границы.

Часовой, молоденький парнишка, развел створки ворот, громко отдал начальнику заставы рапорт. Видно было, что ему нравилось рапортовать за всю заставу, и потому слова у него лились, словно вода через узкое горлышко сосуда, чуточку взахлеб.

Выйдя из машины, Лагунцов направился к казарме. У входа, освещенного лампой в матовом круглом плафоне, блестела решетка для ног, с шестигранными, как соты, ячейками. Капитан тщательно вытер и без того сухие сапоги, потянул на себя дверь. Сержант Дремов шагнул ему навстречу:

— Товарищ капитан, на участке заставы признаков нарушения государственной границы не обнаружено…

— Все нормально? — Капитан пожал ему руку. — Сработки были? Покажите журнал учета.

Дремов подал капитану пухлую общую тетрадь в коленкоре, не заглядывая в нее, по памяти доложил, что на правом фланге в районе четвертой розетки в 23.45 сработала сигнализационная система. Выезжала тревожная группа, недавно вернулась.

— Что там?

— Кабаны, товарищ капитал, — улыбнулся Дремов.

Что ж, ему можно и улыбаться — последнюю неделю сержант на границе, скоро домой. Должно быть, и «дембельский» чемодан успел уложить.

— Как у вас Кислов осваивается? — спросил капитан, не умея скрыть своего дружеского расположения к сержанту. — А то не отпущу, если что…

— Осваивается… Готов хоть сейчас меня заменить.

— Так уж и заменить?

Кислов был на удивление несобранным и неловким парнем. При ходьбе шаркал сапогами, переваливаясь по-утиному, из строя поначалу вываливался, будто его выталкивали оттуда нарочно. Как-то после марш-броска, во время перекура, Кислов повесил скатку на первый попавшийся сучок, а место, где оставил, не запомнил. Очень удручен был Кислов, все вздыхал о потере.

— Да брось ты переживать! Иди к старшине, — на полном серьезе подсказали ребята, — он выдаст новую. У него этого добра воз и маленькая тележка.

И Кислов поверил, пошел к Пулатову… Накочегаренный старшиной, потом чуть ли нe сутки бродил между деревьев, пока нашел злополучную скатку.

Впрочем, в неуклюжести Кислова, его неторопливости была какая-то уютная обстоятельность, крестьянская раздумчивость. Росточка он был невеликого — голова его приходилась Дремову, его другу, едва не по плечо. Познакомились они с Дремовым так: Кислову поручили поставить новый динамик вместо старого, стянутого медной проволокой калеки, косо висевшего на стене и едва слышимого. Пока солдаты спали, Кислов снял его со стены и повесил новый, долго любовался им со стороны, поглаживал глянцевые стенки, словно сотворил это чудо собственными руками. Включил, предвкушая радость, но динамик молчал. Солдат покрутил рукоятку громкости, зачем-то поскреб ногтем по шероховатой пластмассе, даже потряс его. Динамик по-прежнему молчал.