Облизнув сухие губы, Пулатов подошел к замполиту, тронул его за рукав:

— Как же так, а? Мама ведь у него одна теперь… Вот, от нее… — В руках старшина держал какой-то листок. — Телеграмма ему. Сейчас почтальон передал.

Лагунцов взял листок, начал читать: «Сашенька, сынок мой, днем рождения. Береги себя. Целую. Мама». Лагунцов тяжело вздохнул, сказал, как бы поясняя кому-то:

— Через день ему было бы двадцать… — Свернул листок и спрятал.

— Едем на место, — решительно пригласил всех Савушкин и первым вышел из канцелярии. За ним потянулись и остальные.

— Товарищ майор, — обратился Лагунцов к старшему офицеру, когда Савушкин уже готов был сесть в машину. — Разрешите старшему лейтенанту Завьялову отдыхать?

Савушкин не возражал, и офицеры уехали без замполита.

Замполит встретил заботу о своем отдыхе покорно, словно это тоже входило в его обязанности. Сначала позвонил домой, предупредил, чтобы не ждали. Пожалуй, впервые не слушая, что скажет жена, положил трубку. Оглядел слезящимися от усталости глазами привычное убранство кабинета: три одинаковых стола — свой, начальника заставы и один на двоих — догуливающего отпуск зама и старшины; графин с коричневым свежим чаем, сквозь который наискосок проходило солнце; репродукция с картины «Парад на Красной площади» на стене, рядом пластмассовые часы в форме остроконечного парусника, стрелки разведены в стороны, будто весла. Напротив — схема участка заставы, задернутая темно-зелеными шторами. За спиной громоздился шкаф со справочниками комсомольского секретаря, политработника, литературой для политзанятий… Все привычное, не останавливающее взгляд, не бередящее душу.

Отчего-то вспомнилось: шефы из Сельхозтехники обещали подарить к Новому году стереорадиолу с набором пластинок современных мелодий. Подумалось: он уже не услышит ни одной из них. Стало на сердце тягостно, пусто. Завьялов придвинул к себе чистый лист, взял ручку и стал писать рапорт на имя начальника отряда полковника Сурикова.

В эту минуту в дверь постучали. Связист Геннадий Кислов, какой-то поникший, стоял на пороге, не решаясь войти. Отрапортовал вяло, без интонации:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу? — Завьялов кивнул. — Я о матери Дремова. Может, дать ей знать? Еще поспеет на похороны. Сын-то у нее один… А, товарищ старший лейтенант?

— В отряде все сделают, — с усилием произнес Завьялов. Зачем-то добавил: — Не тебе одному тяжело. У меня тоже на душе не сахар… Скажи, мне-то что делать?

Не то укор, не то вызов промелькнул в глазах солдата.

— Тут уж, товарищ старший лейтенант, вы сами. Сами…

Уже не заботясь о почерке, замполит дописал рапорт:

«В настоящее время я не могу уехать с заставы. Поданный мною на Ваше имя рапорт об учебе в академии прошу считать недействительным. Ходатайствую о переводе на другую заставу».

— Вот так, Николай Андреевич, — сказал сам себе невесело, перечитал написанное и размашисто подписался: «Старший лейтенант Н. Завьялов».

Он не заметил, как подошел к ленинской комнате, как очутился перед двумя сдвинутыми столами. Дежурный, получивший приказ начальника заставы никого не впускать, пока работает эксперт, неслышно прикрыл за ним дверь.

В пустой комнате врач-эксперт Белов сидел на табурете перед окном с откинутой шторой, писал предварительное медицинское заключение. Он обернулся на звук открывшейся двери, жестом пригласил Завьялова: прошу — и снова углубился в бумаги.

Замполит остановился перед столами, разглядел, какое у Белова некрасивое, но очень доверчивое лицо. Очки на короткой железной дужке делали его близоруким, беспомощным. На мягком подбородке виднелась неожиданная ямочка.

Завьялов подсел к врачу и, глядя на бисер строк медицинского заключения, несвязно, приглушая голос, сказал:

— Я ведь ему отдавал приказ… Кто мог подумать, что все так обернется?..

— Такая у нас служба, товарищ старший лейтенант. — Белов отодвинул от себя бумаги, поперек положил ручку. — Хотите, я расскажу вам одну историю?

Завьялову не хотелось ни говорить, ни тем более слушать. Только бы сидеть вот так, закрыв глаза, без движения, и ни о чем не думать, а открыть тогда, когда все отступит, уйдет в далекие воспоминания.

Белов между тем продолжал убаюкивающим своим голосом, от которого Завьялову хотелось бежать:

— Я одно время служил в Средней Азии. В дальнем ауле был у меня знакомый старик. Животных любил больше всего на свете. Гюрзу в пустыню ловить ходил, ну и вообще смелым был человеком. И никто не знал, какой камень носил на душе старик.

«К чему все это?» — спросил одними глазами Завьялов, устало потер ладонями лоб.

— Я к тому, замполит, что рано или поздно человек возвращается к своему прошлому, держит перед ним ответ. И тут уже никто не схитрит: как жил, чем жил — все выкладывай начистоту…

Белов замолчал, бездумно принялся катать по столу ладонью свою простенькую шариковую ручку. Потом, чему-то внезапно нахмурившись, продолжил:

— В прошлом году умер старик. Змея укусила аульского мальчонку, вакцины под рукой не оказалось, вот старик и отсосал яд. А у самого были плохие зубы, ну и… Перед смертью сказал: когда-то, в молодости, из-за него погиб в пустыне товарищ — укусила змея, яд быстро проник в кровь… Старик тогда стариком еще не был — крепкий, должно быть, здоровый парень, зубы все целы. А что надо делать — не знал. Или же струсил… Так и умер в песках товарищ. А старика, видишь, всю жизнь совесть мучила, пока не получил у нее прощения…

Белов пристально взглянул на замполита.

— Ты уже наверняка и рапорт настрочил, попросил перевода на другую заставу? Или я ошибаюсь? Эх, молодо-зелено! Взвалил на себя несуществующую вину: казнишь себя понапрасну, как тот старик, переживаешь… К чему? Что это изменит?..

Замполит ушел от него раздосадованным.

К обеду вернулись представители штаба и Лагунцов. Завьялов придержал Анатолия за рукав, словно хотел что-то сказать, но только махнул рукой и зашагал по асфальту мимо озябшего часового, мимо ворот — к дому.

Лагунцов прошел в беседку, опустился на скамейку рядом с Олейниковым. Солдат сидел нахохлившись, чем-то похожий на воробышка. Лагунцов некоторое время смотрел сквозь опутавшие беседку сухие плети декоративного винограда, через которые просвечивала серая стена казармы, потом спросил:

— Есть хочешь, Петр Александрович?

Не глядя на капитана, солдат кивнул и встал. Была во всем его облике, вялой походке какая-то удручающая покорность. Руки свисали вдоль тела безвольно, словно существовали сами по себе; ноги в тяжелых сапогах подгибались, носки скребли по асфальту. Лагунцову невольно хотелось подставить ему плечо, но он не сделал этого, продолжал молча шагать сзади.

Повар подал в окно раздатки обед на двоих, но Лагунцов есть не стал. Сказал, катая по столу хлебный мякиш:

— Вам с Дремовым встретился сильный противник… Если бы нарушители проникли в наш тыл — трудно сказать, какие могли быть последствия. Готовились основательно, документами их снабдили на все случаи жизни, не подкопаешься…

Олейников молчал. Ложка в его руке мелко дрожала.

Похоронили Дремова с воинскими почестями. Трижды прозвучал в стылом небе прощальный залп. Миша Пресняк отлил из алебастра очень похожий бюст. Поставили его на могилу. А рядом поместили треугольный кусок обыкновенного серого шпата, который принесли от погранзнака молодые пограничники, друзья Дремова — Кислов и Шпунтов.

На заставу возвращались молча. Неожиданно пошел дождь со снегом, особенно жгучий, промозглый в эту пору, и все промокли.

Лагунцов шагал в стороне, по обочине дороги. По щекам его стекали капли. Казалось, он ничего не замечал. Старшина Пулатов подошел к нему, как бы невзначай обронил:

— Мать-то Дремова, видно, где-то на полдороге застряла… А может, телеграмму ие получила.