Жму руку.

Твой В.

Дорогой Владимир,

мы с удовольствием прочли твою книгу о Гоголе. Есть места просто блестящие: обличение пошлости — безукоризненно и очень важно. Вместе с тем мне все же кажется, что в кое в чем ты, против обыкновения, поверхностен и превратен. Я написал на твоего «Гоголя» рецензию в «Нью-Йоркер»,^{113} где (коль скоро я так и не дождался от тебя корзины с цветами) как следует тебя побранил. Это, впрочем, была не настоящая рецензия — настоящих в «Нью-Йоркере» не печатают. Хочу как-нибудь пройтись с тобой по всей книге и обсудить ее во всех подробностях. В одном, по-моему, ты должен обязательно повиниться; я имею в виду твое весьма странное заявление, будто Пушкин ничем не мог помочь Гоголю потому, мол, что речь тут не может идти о влиянии; именно это слово — влияние — ты употребляешь. Даже если бы Пушкин не был — вопреки тому, что ты пишешь, — иногда очень близок к Гоголю (в Медном всаднике, Пиковой даме и, с чем ты и сам согласился, когда мы об этом с тобой говорили, в Истории села Горюхина), он отличался исключительным разнообразием и широтой своих литературных интересов. Вне всяких сомнений он был тем самым человеком, который мог подбрасывать Гоголю идеи. Его отношения с другими писателями — например, с Мицкевичем — свидетельствуют о всегдашней готовности Пушкина к сопереживанию. И потом, разве такие пьесы Мольера, как «Мизантроп» и «Дон Жуан», однозначны? Верно, Мольер — не поэт, как Гоголь, но ведь и эти пьесы — не булка с сосиской. Ты прояснил мне несколько мест, которые я не сумел оценить по достоинству: клички игральных карт, например, или историю про поручика, который беспрестанно примеривает новые сапоги. История с этим поручиком поначалу меня озадачила. Потом только я понял, что делает он это без всякой для себя выгоды; но прелесть этого эпизода я оценил, лишь прочитав твою книгу.

Мы тут общаемся с Челищевым,^{114} который нам полюбился. Гоголь тоже ему очень близок, и говорит он о нем примерно то же самое, что и ты. Он, однако, сказал мне, что считает Вия одним из его величайших произведений, и я с ним согласен. Ты, на мой взгляд, довольно своевольно многое в творчестве Гоголя отвергаешь. Я сейчас читаю Вечерам готов с тобой о них поспорить. Привет Вере. Скучаем без вас.

Всегда твой

Эдмунд У.

Дорогой Кролик,

убил месяц, готовя для публикации первую часть моей книги про бабочек, и очень намучился с рисунками. Сегодня рукопись уходит в типографию, а между тем деревья — вперемежку зеленые и ржаво-коричневые, как гобелены. Enfin c'est fait.[86] Лет 25 эта книга будет служить необходимым и даже незаменимым подспорьем, после чего какой-нибудь другой субъект докажет, как я был неправ. В этом вся разница между наукой и искусством. <…>

Твоя статья о детективах^{115} мне очень понравилась. Разумеется, Агату читать невозможно — но вот Сэйерс,^{116} которую ты не назвал, пишет хорошо. Почитай «Преступление дает о себе знать». Твое отношение к детективам поразительным образом схоже с моим отношением к советской литературе, так что в целом ты совершенно прав. Надеюсь, что в один прекрасный день ты изучишь литературу советского молодняка за четверть века, и тогда я буду с исключительным удовольствием наблюдать за тем, как колики и рвота придут на смену легкой тошноте, которую ты ощущал, читая нижеследующие перлы: «Лицо его было непроницаемым и чуть рассеянным, каким оно бывало всегда, когда у него пробуждался (просыпался) интерес», «С долю секунды девушка, не отрываясь, смотрела на долговязого с трубкой» (Р. Т. Скотт «Бомбейская утка»), «Высокий следователь слегка пожал плечами» (там же), «Завтра в девять у нас состоится короткое дознание, весьма, уверяю вас, неформальное… вас оно наверняка позабавит, мистер Робб», «Он откинулся на стуле, сложив кончики пальцев, чуть нахмурившись и погрузившись в мысли, о сути которых догадаться было невозможно», «Нет, — быстро сказал Робб, — убийство было совершено ровно на 22 минуты позже», «Я говорю с дядей Луисом? — без труда догадалась она. — А я — с его племянницей, — отозвался он» (Эрнест Брамах), «Добрый вечер, мистер Келтон, — сказал капитан полиции. — Дело, увы, обстоит не лучшим образом» (Ричард Коннелл «Укус шмеля»), «А ваш второй пистолет?» — «Это самый заурядный пятизарядный автоматический пистолет американского производства. И лежит он в боковом кармане серого костюма, который висит в моем шкафу» (там же).

А вот истинные жемчужины моей коллекции — обрати внимание на прелестные совпадения:

Я внес правку и вернул Лафлину корректуру Пушкина — Лермонтова — Тютчева.^{117} «Превратности времен»^{118} проданы Уиксу. Ужасно хотел бы тебя повидать.

В.

Дорогой Владимир,

ты наверняка очень обрадуешься, узнав, что я принялся за твои русские сочинения и в данный момент с огромным удовольствием читаю Машеньку. Некоторые сцены очень хороши, например, первая, где они застряли в лифте, а также то место, где он узнает самого себя в кинематографе. Правильно ли я понял, что Людмила отдается Ганину на полу таксомотора? Не думаю, чтобы у тебя был подобный опыт, — иначе бы ты знал, что такого не бывает.

«Нью-Йоркер» посылает меня в Англию и во Францию, и через месяц я уеду. Меня только что всего искололи прививками от бессчетных болезней.

Привет Вере.

Эдмунд У.

Мой дорогой Кролик,

бывает; и не раз бывало в берлинских таксомоторах образца 1920 года. Помнится, я задавал этот вопрос многочисленным русским таксистам, белогвардейцам и чистокровным аристократам, и все как один говорили, да, именно так дело и обстоит. Боюсь, американская техника любви в таксомоторах мне совершенно неведома. Некто Пиотровский,^{119} поэт à ses heures,[87] рассказывал мне, как однажды вечером он подвозил кинозвезду и ее спутника. Из природной вежливости (дворянин в изгнании и все прочее) он, когда машина остановилась, распахнул перед клиентами дверцу, и парочка in copula[88] вылетела головой вперед и проплыла мимо него, как «четвероногий дракон» («Отелло» он читал).

Наслаждаясь «Машенькой», не забывай, что книжку эту я написал 21 год назад — то был мой первый опыт в прозе. Девушка действительно существовала.