И их несогласие по поводу Цусимы на 50 лет порекомендовал в зад их мартышкин сраный засунуть только потому, что нельзя же все вокруг да около! Торжище устроить нам тут задумали господа азиаты! Или я не доходчиво им втолковал — не хотите по доброму, так мы завтра поутру организуем непонятливым коллективное промывание мозгов и прогревание организмов одновременно…

— И после всего этого… Неужто Вам не совестно Василия Александровича, добрейшего и милейшего человека кровопивушкой называть, Всеволод Федорович? — из последних сил пытаясь сохранить подобие бесстрастного выражения лица, негромко, с напускной укоризной, проговорил Щербачев.

— Мне стыдно?!! С какого, простите, рожна мне должно быть стыдно? Да я…

На этом месте самооправдательную тираду покрасневшего от возмущения Петровича-Руднева прервал взрыв безудержного, гомерического хохота. Ржали даже вестовые за дверью. Даже часовой у кормового флага — световые люки в салоне и кают-компании были открыты…

Наши катера прошли больше половины пути до входа в Сасебский залив. Оставалось миль шесть, или уже меньше. До этого кроме пары джонок под берегом и нескольких парусов вдали, мы не увидели вокруг ничего подозрительного. Одна — двухмачтовая — стояла на якоре и люди на ней не проявили к нам ни малейшего интереса. В бинокль было видно, что они заняты каким-то своим делом, возможно приготовлением завтрака. Вторая мелькнула севернее нас, между островами, явно направляясь в открытое море. Наконец нам стало уже казаться, что так мы можем подойти к проходу и вовсе не обнаруженными.

Между тем предутренняя дымка быстро редела. Живописные берега островов слева от нас, сложенные из старых, выветренных скальных пород, покрытые густой растительностью были уже вполне видны. Они резко контрастировали с проплывающим справа возвышенным побережьем Кюсю, где террасы, рисовые чеки и иные проявления сельскохозяйственной деятельности были уже различимы даже без бинокля. Удивительное дело: мы пришли сюда воевать, а по отрывочным фразам моряков, долетавшим до меня, я понял, что не я один, оказывается, любуюсь этой особой, утонченной красотой окружающей нас земли…

Идиллическое миросозерцание резко оборвалось с первыми хорошо слышными выстрелами крупнокалиберных орудий где-то впереди по нашему курсу. Итак, началось. Судя по всему, это японские береговые батареи открыли огонь по нашим брандерам. Больше времени терять нельзя. И действительно, не успел я еще отдать команду на увеличение скорости движения флотилии до 24-х узлов, как с возвышенности, открывшейся справа по курсу, в нашу сторону замигал ратьер. Приказав боцману Елизарову отстучать в его сторону все, что придет на ум, скомандовал поднять на нашей однодеревке флаги «24» и «Т», означающие начало атаки. Наши три отряда начали расходиться в стороны, приближаясь к последней узкости перед броском к горлу Сасебского залива.

В редеющей дымке впереди бинокль уже позволяет различить его, как и дым и яркие сполохи вспышек выстрелов бьющих с возвышенностей орудий. Огонь ведется пока по нашим отважным пароходам. Поведя биноклем влево, вижу их. Да! Оба прорывателя идут полным ходом в проход! На втором замечаю взрыв. Плохо, уже попадание, а до бона им еще не меньше полутора миль. Но на батареях тоже огонь и дымные фонтаны взрывов… Все ясно. Это маневрирующий мористее «Рион» миль с четырех обстреливает их фугасами и шрапнелью. Видимо наши брандеры рано обнаружили, и командир крейсера рискнул поддержать их огнем, а кроме того отвлечь часть усилий японских артиллеристов на себя.

«Каэлки», увеличивая ход, заметно приподнялись из воды, разводя за собой приличную волну. Моторы, переведенные на высокие обороты, изрядно гудят, но таиться дальше, по большему счету, уже совершенно бессмысленно. Переговариваться теперь можно только крича друг другу в ухо, или используя рупор. Через несколько минут последний остров группы Митикошима ушел за корму слева. Отряд из 9-и катеров Гаршина принял еще пару румбов к Westу от курса моего отряда и прибавил скорости. Его очередь — последняя, поэтому его катерам предстоит выписать перед подходом к бону изрядную петлю…

В то же время, набрав почти полный ход, быстро уходят вперед катера лейтенанта Вырубова. Ему первому предстоит форсировать разрушенный бон, а в случае если заграждение уцелеет после удара брандеров, или, не дай Бог, случится так, что они до него не дойдут, то предварительно подорвать его с помощью шестовых мин, которых на катерах третьего звена его отряда по две штуки. Взяты они вместо кормовых «максимов», их расчетов и патронов. Удар такой миной требует подхода катера к бону на малом ходу. Стоит ли лишний раз говорить, какой это риск? Но бон должен быть разрушен. В противном случае мы не прорвемся в залив, а это провал всей операции.

Вижу, как снаряды начинают с грохотом падать вокруг головных катеров Вырубова. Разброс, как и следовало ожидать, огромный. Пристреливаться японским береговым артиллеристам по нам почти невозможно. И мешает им не только плохая видимость из-за того, что рассвет не вступил еще в свои права. Просто при тех скоростях, с которыми мы движемся — только бить по квадратам с расчетом на авось и своих богов. Только вряд ли они им сегодня помогут…

Но только лишь успел я подумать об этом, как метрах в десяти впереди нас, почти прямо по курсу «Нольседьмого» с грохотом взлетел ввысь столб воды высотой метров в десять — двенадцать! Осколки прожужжали мимо нас, зато ледяной душ достался мне и моим товарищам знатный. Снаряд был калибром дюймов шесть. Одного такого попадания нам было бы вполне достаточно… Да, гордыня — смертный грех! Прости, Господи, раба твоего…

Брандеры-прорыватели упрямо идут к проходу. Мы приблизились уже достаточно, чтобы без бинокля видеть в подробностях всю разворачивающуюся перед нами драму. На первом пароходе заметен валящий с кормы и из-под надстройки дым. Мачта повалена на левый борт, но судя по всему, ни скорости у корабля, ни решимости у его экипажа повреждения не убавили. Бон нам уже виден. Брандеру до него осталось не больше пяти кабельтов. С носа парохода ведут огонь «полуторадюймовые» Максимы. Стреляют по маленькому каботажнику за боном. Судя по всему, это и есть брандвахта. Впечатление такое, что Тихменев правит прямо на него.

И я и Вырубов делаем петлю в сторону моря: путь еще не открыт, а скорость нам под обстрелом лучше не снижать. Вижу, как яростно ведет обстрел батарей «Рион». Вокруг него так же падают ответные снаряды, но попаданий пока нет. Зато второй брандер… Да, увы, дело его совсем плохо. Пароход горит в средней части, имеет солидный крен и дифферент на левую, скорость его упала узлов до 6-ти. Однако он, с трудом удерживаясь на курсе, продолжает настырно ползти в сторону пролива. Дым пожара сносит на нос. Замечаю, как из блиндированной рубки выходит на крыло мостика командир брандера. Вот он неторопливо осматривает в бинокль поле боя. Снаряды один за другим ложатся в непосредственной близости от борта парохода. Вот еще удар в корму. Полетели обломки… Командир, мельком оглянувшись, закуривает… Какое самообладание! Но дать Саблину отменительный я не могу — бон пока цел.

Пока я смотрел за тем, что происходит со вторым брандером, в первый угодила еще пара снарядов. Когда дым снесло, стало ясно, что потеря трубы и котельных вентиляторов его уже не остановят: он уже у самого бона.

Есть! Вижу в бинокль как колыхнулась вода и полетели вверх щепки… Три белых ракеты! Тихменев пробил бон! Вижу, как на корме парохода моряки работают с кошками — бон нужно еще постараться развести. Но это уже дело техники. Приказываю выпустить черные ракеты.

Вырубов резко разворачивается, и вот его «Двадцать второй», приподнявшись на гребне белопенной волны, устремляется в пролив по кильватерному следу брандера. За ним, почти носом в корму, Дмитриев ведет все семь его остальных «каэлок». Началось! Все. Наш черед.