— В какой, интересно, конверт ты затолкаешь такую пачку?

— В чем же тогда? Давай просто в газету и перевяжем ленточкой.

— Ты внимательно считаешь?

Катя старалась, ей такое занятие доставляло поистине детскую радость.

— Мамочка, ты у меня прелесть! Пересчитай на всякий случай сама.

— А ты пока возьми у меня на столике коробку из-под арабских духов.

Катя бросилась в спальню, на столике возле зеркала схватила самую большую коробку, желтую, выставила из нее флакон, оторвала атласную подкладку, с хрустом отодрала картонную подставочку для флакона и — бегом к матери. Сама аккуратно вложила в коробку разнокалиберную пачку, лучше было бы, конечно, по сотне, или хотя бы по пятьдесят, но у них действительно не банк и не сберкасса, Елена Леонидовна должна понять.

Марину Семеновну вдруг осенило:

— Катя, а если это шантаж?! Какая-нибудь цыганка узнала телефон Малышева и звонит, думает, у нас денет куры не клюют.

— Оставь, мамочка, о деньгах и речи не было. При чем здесь цыганка, я же знаю голос мамы Настеньки.

— Я пойду вместе с тобой.

— Ни в коем случае, все провалишь. Такие дела делаются без свидетелей.

— Да откуда, в конце концов, ты все знаешь?! — возмутилась Марина Семеновна.

— Как будто ты сама, мамуля, не смотришь телевизор. Мне пора.

Катя вынесла из своей комнаты дипломат, сунула в него желтую коробку так небрежно, будто там не две тысячи рублей, а пачка сигарет, защелкнула замки и — к двери.

— Будь с ней вежлива, деликатна, придумай, что сказать ей при этом.

— Ой, мамочка, деньги сами за себя скажут.

— Осторожнее, смотри, чтобы кто-нибудь дипломат не выдернул. Возьми его под мышку.

— Возьму-возьму, мамочка.

Катя за дверь, а Марина Семеновна к окну, посмотреть, как она пошла, ничего не заметно? Не успела она дойти к окну в спальне, как в дверях звонок и нетерпеливый стук. Марина Семеновна заспешила обратно, открыла — Катя.

— Журнал подай, мамочка, «Юность» седьмой номер. — Дочь нетерпеливо трясла рукой, стоя за порогом. — Скорей!

Марина Семеновна заспешила за журналом, протянула его дочери, но Катя отступила в коридор подальше, жестом показывая матери, чтобы и та вышла.

— Нельзя через порог, мамочка, горе мне с тобой!

Схватила журнал и ринулась бегом, размахивая дипломатом в одной руке и журналом в другой.

Почти всю дорогу она бежала, боясь опоздать, боясь, что Елена Леонидовна не станет ждать и минуты, но в скверик вошла спокойным деловым шагом. Здесь уже было пустынно и тихо, универмаг закрыт, покупатели и спекулянты разошлись и час пик уже спал. Навстречу прошла молодая пара, толкая перед собой коляску со своим чадом. Возле клумбы девочка нюхала цветок, присев на корточки, ей очень хотелось сорвать его, но недалеко сидела бабушка и следила. Девочка украдкой поглядывала на нее и усердно нюхала, передвигаясь на корточках, тянулась к другому цветку, явно выжидая момента. В кустах слышались воровато приглушенные голоса, алкаши делили бутылку (стакан у них, между прочим, называется аршином). Катя пошла резвее и на середине широкой аллеи увидела черноволосую женщину в кремовом костюме с короткими рукавами, с черной сумкой и в черных туфлях. Катя узнала Елену Леонидовну, помахала ей журналом и приложила к груди, цифра семь выглядела спортивным номером. Елена Леонидовна скупо улыбнулась при Катином появлении. Они сели неподалеку от клумбы.

— Не знаю даже, с чего начать, — призналась Елена Леонидовна.

Все на ней такое аккуратное, пригнанное и, конечно же, дорогое, на пальцах, в ушах, на шее, конечно же, серебро и с камнем, наверное, своим, по гороскопу, и сумочка не из кожзаменителя, Катя сразу увидела, и вообще вид профессорши, фирменный по самому высокому счету, вызвал у нее сложное чувство. Она ровесница Катиной мамы, но выглядит явно моложе и ясно, почему — сидит дома весь день возле зеркала и выходит только на прогулку, даже парикмахершу по телефону к себе вызывает, и потому вальяжнее, аристократичнее, породистее ее мамы-труженицы. Увидев набухшую сероватую вену у нее на щиколотке, Катя несколько успокоилась.

— Я вас узнала, Катя, ваше лицо мне знакомо.

— Я была у вас на шестнадцатилетии Настеньки, девятого мая.

Девчонка все-таки сорвала цветок, как и следовало ожидать, и, оправдываясь, дескать, он уже был сорван, понесла его бабушке, вытянув вперед ручонку.

— Не знаю даже, с чего начать, — повторила Елена Леонидовна, нервно передвигая сумочку на коленях.

— Да вы не волнуйтесь, что тут такого особенного? — сказала Катя, чувствуя себя хозяйкой положения. Желтый куб в дипломате давал ей такое право. «Кубышка от слова куб», — мимоходом придумала Катя.

— Не часто такое бывает, — рассеянно сказала Елена Леонидовна, присматриваясь искоса к своей собеседнице.

— Я понимаю, не часто, но что же, если так принято, — помогла ей Катя и тут же заметила, как Елена Леонидовна насторожилась.

— Что значит принято, Катя?

— Я, может быть, неправильно выразилась, но как говорит Маяковский, смотри на вещи просто.

Елена Леонидовна метнула на нее быстрый взгляд, дернула верхней губой, будто девушка ей неприятна, а Катя подумала, что она переигрывает в своем стартовом волнении, как будто у нее и в самом деле первая финансовая операция. Но может быть, мама права, профессор Сиротинин и впрямь не от мира сего, вот почему жена его дрожит, без притворства трусит.

Елена Леонидовна еще раз глянула на Катю своими черными обворожительными очами, губа ее снова чуть заметно дернулась, может быть, оттого, что Катя уж слишком прямо ее успокаивает, как ровня. Надо быть сдержанней и скромнее.

Но может быть и другое — она ждет, что Катя сама заговорит на нужную тему. Кто из них абитуриентка, ведь не жена профессора? Хотя инициатор — она. Ждет, притвора, мнется, ломается. Катя — что остается — двинулась ей на помощь:

— Вы можете мне смело довериться, Елена Леонидовна, я же не маленькая, в институт поступаю, правда, со скрипом.

— Катя, потребуется помощь твоей мамы. Но я решила сначала поговорить с тобой.

Почему мамы? Впрочем, естественно — откуда у самой Кати столько карманных денег?

— Мама согласна, мы с ней уже все обговорили.

— Как обговорили?! — Елена Леонидовна повернулась к Кате всем телом. — Как… решили? Без меня?

Все-таки она актриса великолепная, ловкая притвора. Или же паникерша, трусиха отчаянная.

— Нет, почему же, с вами. После вашего звонка.

— И что вы решили?

— Мы догадались.

Елена Леонидовна недоуменно приподняла брови, плечи, руки, все, кажется, что можно было приподнять. Может быть, назвать ей сразу сумму и тем ускорить дело? Ну а если она обморок разыграет, тогда что? Лучше выждать, что она дальше скажет.

— Как вы могли догадаться, Катя? Ты виделась с Настенькой? Она тебе звонила?

— Не-ет. — Тут уже и Катя подрастерялась — при чем здесь Настенька? Или она тоже выступает в роли посредника? Ничего пока не понятно, надо помолчать, не называть сумму, пусть уж Елена Леонидовна сама выкручивается, называет. Даже интересно, как она это сделает. Владеет же она каким-то приемом.

— Да вы спокойнее, Елена Леонидовна, что тут такого?..

Сиротинина перебила ее, видимо, набралась решимости:

— Настя попала в беду, Катя, и требуется твоя помощь. Вернее, помощь твоей мамы. Но я решила сначала поговорить с тобой, как со взрослой и, прежде всего, как с подругой Насти. Я боялась, что твоя мама сразу мне откажет, и решила заручиться твоей поддержкой.

— Пожалуйста-пожалуйста, — торопливо отозвалась Катя, не улавливая пока ее замысловатого хода.

— С Настей, Катя, случилась беда, — голос ее дрогнул.

— Да что вы, Елена Леонидовна? Там? На стажировке в Большом театре? Что, травма?

— Нет, Катя, все гораздо хуже.

Наверное, вот он, ее прием — попала в беду и нужны деньги на выручку.

— Ни на какой стажировке она не была. Только великое дитя Николай Викентьевич может такому верить. И мне внушил. Настя приехала, но не может показаться дома. Потому что она… — Елена Леонидовна раскрыла сумку, достала платочек и тут же положила его обратно, раздумала пускать слезу. — Она беременна.