Ладно, дома нехорошо, но только ли дома, а на улице? Ведь и с дворником ты схватился как постовой на дежурстве. И с Кереевой говорил как ответственный дежурный, и телефонограмму в обком фуганул в той же роли. Бессменный часовой, не слишком ли много на себя взял? И кем ты поставлен на пост, чем поставлен?
Глупый вопрос — существом своим, воспитанием, историей своей страны, если уж по большому счету.
Часовой. Охранитель. Хранитель. «Стой, кто идет, руки вверх!» А где результаты?
Но какие могут быть результаты у часового? Не растащили достояние — и уже хорошо.
Так ведь растаскивают, вот в чем беда. А ты все равно стой — на страже здоровья, на страже порядка, нравственности, морали, на страже семьи, которая для него источник стрессов. Однако врачи не дают рекомендаций сменить семью, не выписывают таких рецептов.
«Неправильный выбор». А он не выбирал, не перебирал, поставил себе задачу жениться на самой красивой девушке с их курса и цели своей добился без особых, кстати сказать, трудов, поскольку и у Марины была цель выйти замуж за самого надежного парня.
А Малышев таким представлялся не только ей, и она не ошиблась, ей было легко с ним, особенно на первых порах, она верила в его надежность, в его силу и непреклонность, и он ее веру оправдывал. По распределению поехали на целину без колебаний — он заранее предупредил ее, что намерен начать врачебную жизнь там, где труднее, чтобы потом хоть где было легче. А целину он уже знал, студентом ездил туда и не один раз, там отличная школа, там всего полно — и работы, и бед, и радостей. Мотались по району, она принимала роды не только в стационаре, но, бывало, и на полевых станах, чуть ли не под копной, как в старину, а он делал операции, где придется, бывало, что и в палатке. Самая светлая то была пора в их врачебной да и в семейной жизни. Целина — гарантия роста, не зря говорится, люди поднимали целину, целина поднимала людей. Года через три они стали работать в районной больнице, через пять уже в городской, в большом промышленном городе, областном центре. Здесь у них пошла полоса ожиданий — ждали квартиру и довольно долго, года три, ждали друг друга — то он уедет на специализацию в Москву, то она на усовершенствование в Ленинград, потом начали ждать, когда Катерина окончит школу. Он вступил в партию, избрали его депутатом райсовета, в комиссии разные пошел, потом — горсовета. И опять то в Москву, то в Ленинград, то в Киев, то она, то он. Но если Малышев больше следил за тем, как там работают, то Марина больше следила затем, как там живут. Каждый вечер она ходила в театр, знала наперечет актеров, кто на ком женат, кто с кем развелся, из какого меха шапка у Людмилы Зыкиной, с кем вместе пьет Владимир Высоцкий, на какой машине ездит Тарапунька, не пропустила ни одной выставки, даже отстояла положенные секунды возле «Джоконды», и, конечно же, лихорадило ее от разговоров о замше и коже, о мехах и мебельных гарнитурах, о комиссионках и сертификатах. Постепенно эти длительные поездки изменили, усовершенствовали отношение ее к своей семье, к своему житью-бытью, — оно стало не удовлетворять Марину, она стала говорить, что он, Малышев, заслуживает большего по всем статьям.
Каждый совершенствовался по-своему. Марина меняла прическу, меняла одежду, облик ее стал вполне столичным, покупала все только импортное, навязывала и ему свой вкус, к одежде он был всегда равнодушен, занялась мебелью, опять же импортной. Менялось и отношение ее к своему городу — дыра, провинция, скептически отзывалась о том о сем, он же больше молчал или коротко огрызался. Он как бы остановился в своем развитии, а Марина росла и доросла до того, что решила переехать в Москву, где была возможность устроиться участковым врачом, но прежде они должны развестись — для прописки. Она поедет одна, поживет некоторое время в общежитии для лимитчиков, работа ее вполне устраивает, всего два-три больших московских дома — и весь твой врачебный участок, совсем не то, что здесь, бегай по всему околотку. А потом, когда она получит уже постоянную прописку, он приедет в Москву, они снова зарегистрируются и будут жить-поживать в столице. Ничего предосудительного в этом простом маневре она не видела, так многие делают, условия заставляют. «Поезжай, — сказал он ей, — ко всем чертям! Ищи там себе другого мужа». Марина передумала, но рубец на их отношениях остался и время от времени давал о себе знать. Малышев терял в ее глазах все больше и больше. Потом и самому Малышеву предложили работу в Москве, предупредив, правда, что потребуются терпение и выдержка, прежде чем ему добьются прописки, а квартиру он уже будет пробивать сам. Он согласился — еще бы, с такими хирургами, с таким оснащением, с такими методиками поработать! — вернулся в свой город и ходил, как в воду опущенный, дезертиром себя чувствовал, отступником, работа не ладилась, настроился уже на Москву, но там решение затягивалось, и месяц прошел, и два, и уже три, его утешали, говорили, что таков обычный путь, сначала дело идет к министру и надо ждать, потом в Моссовет и опять ждать, ну и квартиру потом ждать само собой. Он нервничал, звонил, торопил, надоедал, в конце концов плюнул и отказался. Хватит ломать комедию. Нужен вам хороший хирург — берите, прописывайте, обеспечивайте жильем. Ах, вам трудно. Так разгребите кучу дельцов, которые там у вас ловчат, комбинируют, устраивают фиктивные браки, заселяют столицу не теми, кем надо, а не можете разгрести — живите с ними, ему и здесь неплохо. Здесь он — Малышев, а там никто. Вскоре назначили его заведовать отделением, поняв все-таки, что терять такого хирурга не следует и надо ему предоставить больший простор. Потом почистили кадры в медицинском институте, Кучеров позвал его на кафедру хирургии, читать студентам лекции. Малышев отказался по причине в общем смысле нелепой — не хотелось ему тратить время на преподавание. Кто умеет, тот делает, а кто не умеет, тот учит. Грубо, несправедливо к ученым, но надо же что-то придумать в собственное утешение. Да и преподаватели, как загнанные лошадки, днем бегают по аудиториям, а вечером по общежитию, следя за нравственностью своих подопечных кроликов, устраивая собрания, обсуждения-осуждения, турпоходы, готовя стопроцентную явку на субботники, на сельхозработы, на демонстрацию. Он остался в своем отделении и будет в нем до конца дней — решено. Потому что здесь он нужен людям без всяких там лимитов, прописок, ухищрений — нужен прямо, срочно и безотносительно. Марина говаривала при случае, что он со своими способностями мог бы уже стать и доктором наук и профессором, ставила ему в пример того же Веньку Кучерова, их сокурсника, серого из серых, а ведь он уже кандидат наук, доцент, и докторская у него наготове. Он орал на нее за такие речи, будь его воля, он бы декретом запретил ученые степени, разложения от них больше, чем пользы. Как-то в Москве рассказали ему историю, с которой пошла знаменитая фраза Бурденко: «На вашей диссертации только портянки сушить». Дело было вскоре после войны, приехал как-то в клинику Бурденко молодой хирург из Сибири, человек редкого трудолюбия и упорства. Бурденко ему благоволил, как сибиряку, сам он когда-то учился в Томском университете. Молодой хирург успешно делал операции, а жил плохо, ютился где-то на окраине, одежонка как у всех сразу после войны, сапоги дырявые, вечно в них хлюпало, а дело было осенью. Сибиряк не только днями бывал в клинике, но нередко оставался и на ночь, уработается за день, а ехать до своего приюта далеко. И вот однажды ночью вызвали Бурденко по срочному случаю, приехал он в клинику, прошел в кабинет и видит такую картину: на диване сном младенца спит его сибирский коллега, раскисшие сапоги стоят рядом на персидском ковре, а на письменном столе профессора, между пухлыми томами диссертаций растянуты бурые портянки и на них направлена включенная лампа-рефлектор. Бурденко на цыпочках прошел к столу, взял, что ему надо было, и тихонько вышел. После этого случая, говорят, и вошла в обиход его знаменитая фраза. Кстати, он приглашал этого молодца работать у себя в клинике, но тот наотрез отказался — там, в Сибири, в родном поселке, он как хирург, нужнее. Малышева эта история растрогала — будто о нем самом…
