Алла Павловна измерила ему давление и опять ничего не сказала. Но в молчанку она пусть с другими играет.

— Сколько? — потребовал он.

— Сто двадцать на восемьдесят.

Он по глазам ее видел, что больше, но говорить правду она не хочет.

— Психотерапи-ия, — проворчал Малышев. Ему все-таки явно легче со своим доктором, даже хочется поблажить. Она хороший врач, если от одного только ее присутствия меньше головная боль. Он так и сказал ей, она смутилась, но попыталась скрыть и строго спросила:

— Надеюсь, вы не думали о делах, Сергей Иванович? Вам нужен полный покой, забудьте о том, что вы чего-то не сделали, не успели и прочее. Вы должны быть беспечным и беззаботным.

— С удовольствием. Но как быть с причинами, Алла Павловна?

— Никаких причин, потом-потом.

Значит, давление у него держится.

— Нет, я хочу сейчас, — настоял он. — Скажите мне, какие чаще всего бывают причины. Не бойтесь, я не так плох, как показывает ваш тонометр.

Она помолчала, но он требовательно ждал, и она стала перечислять как по учебнику: давление может подниматься от заболеваний почек, от нарушений эндокринной системы, не исключаются наследственные факторы, возрастные изменения, климакс, у мужчин, как ему известно, он тоже бывает. Наиболее частые причины — повышенная возбудимость психической сферы, неадекватная реакция, дефицит положительных эмоций, производственные условия. У телефонисток, например, гипертония в три раза чаще.

Он смотрел на нее, следил, как она бесстрастно перечисляет, будто стараясь не наступить ему на больную мозоль, затем сказал, что ни один из факторов ему не подходит. Просто навалились мелочи, которых прежде не было. Перестали подметать вовремя — вот в чем причина. Загрязнение стало гуще, и он споткнулся.

— У вас раньше поднималось давление?

— Нет, никогда!

— Ох, уж эти хирурги! Никаких сомнений и допущений, только резать. А давление у вас поднималось, между прочим, каждый день, особенно перед операцией.

— Но потом ведь приходило в норму! Это функциональная гипертензия, а вы сразу ставите гипертоническую болезнь.

— Ничего я вам сразу не ставлю, у вас элементарное переутомление, Сергей Иванович, я же знаю, каждый требует, чтобы оперировал только Малышев. Прыщик вскочит, какой-нибудь панариций на пальце, непременно подавай Малышева.

— Но мне нравится оперировать, Алла Павловна, при чем здесь переутомление? Если у меня долго нет операций, я плохо себя чувствую, представьте себе, у меня наступает самоотравление организма, и вы не смейтесь. Мне плохо от нерастраченного желания помочь и притом немедленно. Я не могу без своего дела жить, ясно вам? Не вскрыл, не удалил, не соединил, не наладил, а ведь мог. Поэтому я и соглашаюсь оперировать, когда угодно и где угодно. Если я действительно болен, то вылечит меня только работа, моя хирургия.

— Но не моя терапия, да?

— Я не верю, что болен, понимаете?

— Понимаю.

— А вы мне ставите криз. Поставьте лучше переутомление и все. — Она молчала, и он поднажал: — Или все-таки криз, категорически?

Он понимал ее затруднение, ей и успокоить надо больного и при этом правду сказать не мешало бы, поскольку выздоровление зависит не только от медиков. Другого пациента — не врача, легче успокоить, попросту говоря, обмануть, но перед ней человек сведущий. К тому же у врачей — это давно замечено, хотя и не все с этим согласны, — даже простые заболевания протекают как-то особенно, атипично. Ей надо утешить его. Но ведь и предостеречь тоже надо!..

— Я готов ко всему, Алла Павловна, выдавайте сразу.

— Много на себя не берите, Сергей Иванович. Полегче, спокойнее, не нагнетайте, «готов ко всему» — не надо драм. Полежите, подумайте, может, что-то надо пересмотреть в своих привычках, планах, намерениях.

— Понимаю, создать особый режим, не курить, не пить, улыбаться всему по-японски…

Она перебила:

— Что-то глубже, Сергей Иванович, что-то глубже.

— Не знаю, как это понимать, глубже, — сердито отозвался он, именно потому и сердясь, что так оно и есть — глубже. — Говорите прямо! — Перекладывал на ее плечи поиск, хотя сам-то ей ни слова не сказал конкретно, не гадалка же она.

— У терапевтов, к сожалению, все не так просто, как у хирургов. Для вас нет загадок, в жмурки вы не играете, а вскрываете и смотрите. И решаете. А мы отгадываем постепенно. Этим, кстати сказать, мне нравится терапия — все время искать, раскрывать тайну. Вот вы сказали «плохо метут»…

— Это так, мелочи.

— Вам хочется думать, что вы могучий, железный, деревянный, не знаю еще какой Малышев, для которого мелочи, что слону дробина.

— Вы угадали, дорогой терапевт, на мелочи я смотрю соответственно. Криз может быть от чего-то серьезного, от краха карьеры, от невозможности реализовать какие-то свои завышенные установки, претензии, но у меня никаких крахов, одни пустяки.

— Они накапливаются, и количество, как вы знаете, может перейти в качество.

Вот именно!

— У вас есть дети? — неожиданно спросил Малышев.

— Е-есть. — Она улыбнулась и тут же посерьезнела. — Ох, какие это не мелочи, Сергей Иванович!

— Да, «ох, какие», согласен. У меня дочь… — Говорить дальше о дочери не пожелал, и вообще, не хватит ли из пустого в порожнее? — Когда вы меня выпишете?

Она поколебалась, подумала, сказала, что, наверное, дней десять ему полежать придется.

— Много! — возразил он. — Долго. Да и нет смысла.

— Покажем вас консультанту, профессору Сиротинину.

— Зачем? Я верю вам, Алла Павловна, что тут неясного?

— Сиротинин хороший специалист. Ваша жена просила показать вас.

Опять жена.

— Свидания у вас разрешаются?

— Да, она скоро придет, звонила мне. А все другие встречи вам лучше пока отложить.

— Согласен, но пропустите хотя бы Григоренко, хирурга из моего отделения.

— Ну вот, «мое отделение», — обиженно сказала она.

— Пожалуйста, Алла Павловна. — Он взял ее за руку.

— Это называется, прибрать к рукам? Но здесь я командую. — Однако руку не убрала. — Какие у вас еще просьбы?

— Вы можете снять колпак?

Она послушно сняла, не стала поправлять волосы, прихорашиваться, тут же подумала, наверное, что выглядит не так, как ей бы перед ним хотелось, и посмотрела холодно, — не слишком ли многого требует капризный пациент? Затем все-таки тронула рукой волосы, пепельные, густые — лицо ее ошеломительно знакомо! Тревожно ему стало — почему забыл? Такое очень знакомое, такое милое лицо. Глаза ее, взгляд как привет из далекой юности, нет — близкой, никогда юность не была для него далекой, — и вот забыл, тем хуже для него.

— Алла Павловна, все-таки, где мы с вами встречались?

— Не ломайте себе голову, Сергей Иванович, она вам еще пригодится. — Она поднялась, явно обиделась, взяла стул и отнесла к стене.

— Извините, я огорчил вас, но сейчас я маму родную забыл.

— А я вас не забывала, Сережа Малышев.

Назвала его по-студенчески, но учиться вместе они не могли, она заметно моложе его, лет на семь, а может быть, и на десять. Он перестал доверять глазу в определении возраста, иной раз привезут больного, старик-стариком, а ему на самом деле тридцать лет. Изматывает боль, недуг, особенно хроников. Здоровый всегда выглядит моложе больного, что говорить, но осматривать здоровых внимательно ему не приходится, он не кинорежиссер.

— Вы тогда были худенькой, — предположил он и вышло неуклюже, будто сейчас она толстая, какой женщине это понравится. — Вы пополнели слегка и похорошели. — Кажется, вышло еще хуже от комплимента.

— Не слегка, а весьма изрядно, тогда я в два раза тоньше была. — Она простила его забывчивость, а его смущение и ее смутило. — Сейчас старшая мои платья донашивает, мода, говорит, вернулась, ретро.

А он сразу о Катерине — носит ли она платья матери? Да топором не заставишь, даже если мода вернулась, разыщет новое. Марина, кстати, гардероб не хранит, чуть поносила и дарит то родственнице какой-нибудь, то знакомой, то в комиссионку сдает.