– Виченцо!

Виченцо Джаннини, еще один из тех, кто принадлежал к армии обиженных судьбой, посмотрел на нас без малейшего любопытства. Мой коллега и ему показал свой жетон. Мужчина кивнул и провел нас в крохотную гостиную, обставленную без малейшего намека на вкус. Тут и начался допрос, но кое-какие детали из него от меня ускользнули из-за дьявольской скорости, с которой оба они говорили. Однако итог беседы был мне очевиден: после выхода из тюрьмы, где Джаннини сидел за кражу электробытовых приборов, он видел Катанью всего один раз, и было это довольно давно. Они поговорили о жизни и о планах Джаннини на будущее. Тот сказал, что впредь намерен честно работать на заводе. Там он познакомился с Розеллой, а так как прежняя жена от него ушла, они решили вместе начать новую тихую жизнь. Он больше не связывался ни с какими грязными делами и даже не пытался нащупать себе местечко в преступном мире. Он сыт по горло и тюрьмой, и своим прошлым, и тем, что на него до сих пор неизменно смотрят с подозрением. Сейчас он чист и не собирается пачкаться. Абате дал ему произнести эту самооправдательную речь, не выказывая нетерпения и ни разу не прервав. Тактика инспектора произвела на меня впечатление, и я даже пообещала себе, что как-нибудь использую ее в качестве примера: он слушал Джаннини, опустив глаза и часто кивая головой, – так обычно ведут себя исповедники. И мужчина, увидев, с каким уважением к нему относятся, быстро успокоился и к концу рассказа сменил свою первоначальную настороженность на признательность и податливость. Абате тотчас же воспользовался этим, вернувшись к тому, что Джаннини заявил в самом начале, словно всего остального и не слышал:

– Ты говоришь, что виделся с Катаньей лишь однажды и вы беседовали о планах на будущее. Зачем он к тебе явился?

Джаннини опять стал всячески подчеркивать, что сразу отказался от участия в каком-либо деле, и опять начал распространяться о своем полном исправлении. Меня понемногу охватывало нетерпение, но Абате по-прежнему излучал благодушие.

– А что, Катанья звал тебя на какое-то конкретное дело?

Джаннини пустился в рассуждения о злобном характере Катаньи, о том, как тот осмеял его в ответ на слова о нежелании идти по преступной дорожке, о страхе, который сам он почувствовал, не согласившись работать на Катанью. Абате снова повторил свой вопрос, и снова очень спокойным тоном:

– Скажи, Виченцо, зачем ты понадобился Катанье?

– Не знаю, – последовал ответ.

И тут Абате в первый раз поднял глаза и буквально вонзил их в собеседника. Говорил он по-прежнему медленно:

– Виченцо, друг мой, вряд ли он предложил тебе работу, не рассказав, о чем идет речь.

Я поняла, что тот спокойный тон, который поначалу помог Джаннини успокоиться, теперь, ничуть вроде бы не переменившись, таил в себе страшную угрозу. Джаннини это уловил, стал заметно волноваться и все более пылко заверял, что знать ничего не знает. И тут Абате буквально взорвался и в бешенстве, которое меня по-настоящему напугало, схватил Джаннини за лацканы пиджака и оторвал от пола. И при этом даже не повысил голоса:

– Ну, хватит глупостей! Говори все, что знаешь, или я прямо сейчас арестую тебя за соучастие в убийстве.

Он отпустил Джаннини, и тот как тряпичная кукла рухнул на диван. Он начал всхлипывать и произнес, молитвенно сложа руки, словно возносил мольбы к небу:

– Клянусь, ispettore, клянусь вам. Катанья хотел, чтобы я кому-то передал пакет, всего один раз. И он ничего не объяснил, хотя я и спрашивал. Он сказал, что лучше мне ничего не знать – ради моей же собственной безопасности. Вот тогда-то я ему и объявил, что переменил свою жизнь и к прошлому возврата нет. Он прямо взбеленился из-за того, что напрасно потерял время, и ударил меня по лицу. Он настоящий сумасшедший, ispettore, и всегда был сумасшедшим.

– Если ты сказал мне неправду, забудь о спокойной жизни, забудь. Ты проклянешь тот час, когда родился на свет, Джаннини, обещаю тебе.

Мы встали и молча покинули гостиную. В прихожей плакала подруга Джаннини. Она изобразила плевок в нашу сторону. Абате даже не глянул на нее. Уже на улице я впервые заговорила:

– Вы уверены, что он не врет?

– А тебе кажется, что врет? – Абате совершенно неожиданно обратился ко мне на “ты”.

– Вряд ли.

– Вот и я так думаю.

Мы медленно шагали к машине. Его манера вести допрос произвела на меня впечатление. Такое странное сочетание сочувствия и безграничного терпения с внезапной вспышкой ярости, их сменившей, показалось мне весьма действенным. Этот Абате был хорошим полицейским, хорошим и опасным, как вулкан, который вроде бы ни с того ни с сего начинает извергаться.

– В наших теперешних действиях есть доля риска, – сказала я. – Любой из тех, кого мы допрашиваем, может известить Катанью, что мы им занялись.

– Ничего страшного. Все трое находятся под наблюдением, и у всех троих мы прослушиваем телефон.

Я рассвирепела и, с трудом контролируя себя, выпалила:

– Скажи, будет слишком большой дерзостью с моей стороны просить, чтобы ты ставил меня в известность, когда что-то делаешь или собираешься сделать? Ты просто пользуешься моей ситуацией: я не могу сама вести допросы из-за проблемы с языком, не знаю тех мест в городе, куда мы направляемся, не могу носить при себе собственное оружие и вынуждена целый день неразлучно проводить с тобой. Да, таков закон, отлично, но хочу напомнить тебе, что это – мое расследование, поэтому я как минимум имею право знать о тех планах, которые строятся по ходу дела. Неужели я прошу так уж много?

– Прости, так получилось.

– Я не нахожусь в твоем подчинении, Маурицио, поэтому должна каждую минуту владеть той же информацией, какой владеешь ты.

Я думала, что он резко возразит, но ошиблась, он заговорил тем же медоточивым тоном, каким вел беседу с Джаннини:

– Петра, пойми меня правильно. Так получилось, и тут нет ни малейшего намека на неуважение, как нет и желания самому контролировать всю информацию. Мы ведь находимся в самом начале нашего сотрудничества, ну и…

Тут я уже просто заорала:

– Не разговаривай со мной, словно ты священник, черт бы тебя побрал!

Он остолбенел:

– Что?

– Неужели ты полагаешь, что я не разгадала твоих приемчиков? Ты заговорил со мной так же, как недавно говорил с тем типом, с Джаннини: сначала сладкий голосок, как у исповедника, а потом – бац! – кулаком по башке! Что именно ты собираешься сделать со мной потом – дать оплеуху?

Абате был настолько изумлен, что просто не мог двинуться с места. Когда он наконец сумел раскрыть рот, я уже пожалела о своей резкости, а главное – о том, что слишком приоткрылась.

– Послушай, Петра, неужели ты думаешь, что я могу обращаться с тобой таким же манером, как с подозреваемым?

– Да я ведь не глухая! – Не совладав с гневом, я повторила прежнюю ошибку. Затем попыталась исправить положение: – Давай трезво подойдем к делу, Маурицио. Я прошу ставить меня в известность обо всех твоих решениях, а если ты вдобавок будешь спрашивать мое мнение, прежде чем решения принимать, будет совсем хорошо.

– Обещаю, и прости за оплошность.

Мы сели в машину. Его руки с длинными и сильными пальцами легли на руль. Потом он спокойно повернулся ко мне:

– Если ты не возражаешь, давай позвоним Габриэлле и Гарсону и узнаем, как дела у них. Если они уже разделались с работой, назначим им встречу в участке и обменяемся информацией.

– Отлично, – ответила я.

За все время пути мы не проронили ни слова, но в воздухе больше не чувствовалось напряжения. В глубине души я осталась довольна, так как высказала то, что должна была высказать, правда, не слишком была довольна собственной резкостью. А он, видимо, испытывал противоположные чувства.

В кабинете Абате нас уже дожидались наши коллеги. Оба широко и открыто улыбались, и сразу стало заметно, насколько это контрастирует с нашим угрюмым видом. Я сухо спросила:

– Итак, чего вы добились от Пьеро Росси?