Однажды в классе, сразу после большой перемены, она небрежно протянула мне свежий набросок, а сама вернулась на свое место у противоположной стены. На бумаге был изображен я – болтающимся на канате, подобно макаке, и улыбка у меня при том была самая идиотская. Эмма была абсолютно права: я, конечно, выставлялся, как мог, и рисунок отражал это даже лучше, чем фотография. На следующий день во время обеденного перерыва Эмма угостила меня домашним печеньем с шоколадной крошкой, а я поделился с нею своим молоком. Через неделю мы впервые сели вместе на музыкальных занятиях в классе миссис Уилсон, а когда прозвенел звонок, я не пошел играть в кикбол, чтобы посмотреть, как она рисует. В начале третьего класса родители Эммы переехали в небольшой кирпичный домишко в одном квартале от нашего, так что по дороге в школу я шел мимо него. И почти каждое утро я встречал по пути Эмму и ее младшего брата Чарли.

Чарли был четырьмя годами младше Эммы, но в чем-то ее обгонял. Так, у него были необычайно длинные и сильные руки, за что сестра прозвала его Попаем. Он очень любил что-нибудь мастерить, в особенности забивать что-нибудь молотком, и удар у него получался будь здоров какой. При этом он по-настоящему оберегал старшую сестру, и в первые года два нашего знакомства я не раз замечал, что Чарли исподтишка за мной наблюдает.

По складу характера он и в детстве был не чужд авантюр и не всегда продумывал свои действия до конца. Однажды он решил покачаться на нашей магнолии, уцепившись вместо веревки за Резинового Армстронга[22], однако дело кончилось скверно для того и другого: Чарли здорово треснулся, а Армстронг лишился одной из конечностей. Рухнув возле крыльца в кучу веток и листьев, Эммин братец с мольбой смотрел на меня, безмолвно взывая о помощи.

«Любознательный», «пытливый», «умеет играть в одиночестве» – так говорили обо мне в детстве, и, в общем-то, это было весьма справедливо. Едва научившись соединять вместе кирпичики «Лего», я очень скоро превратил свою комнату в лабиринт собственной конструкции, так что даже мама в конце концов махнула рукой и перестала заставлять меня там убираться. С потолка свисали на лесках модели самолетов, в углах стояли пяти- и шестиэтажные бревенчатые дома, собранные из наборов «Хижина Линкольна», битком набитые книжные полки были сплошь уставлены склеенными из спичек фортами и крепостями, а бо́льшую часть письменного стола, за которым мне полагалось готовить уроки, занимали карточные домики (они не разваливались, ибо при строительстве я использовал столярный клей). Сломанные машинки «Мэтчбокс» я разбирал, а из частей собирал новые, невиданные модели, состоявшие зачастую из деталей от десяти-пятнадцати автомобильчиков. Из резинового медицинского жгута я мастерил рогатки. Став постарше, я усовершенствовал рукоятки, тормоза и передачи своего велика для езды по бездорожью, повысил скорость вращения потолочного вентилятора в своей комнате и изменил шаг витка пружины «Слинки»[23] таким образом, что она действительно стала шагать по лестнице, как в рекламе. В общем, я и вправду постоянно что-то изобретал, мастерил, но главное, мне всегда хотелось узнать и понять, как работает тот или иной механизм.

В особенности меня интересовало устройство человеческого тела. Строительством и механикой я просто увлекался, но тайны тела захватили меня всерьез. Стены моей комнаты были увешаны схемами, диаграммами, обучающими плакатами, на которых было все: от строения скелета до разрезов внутренних органов, от структуры мышечной ткани до схемы нейронных связей в мозгу. А поскольку в моем умственном развитии руки всегда играли ведущую роль, то уже к семи годам я успешно препарировал – и снова зашил – двух гигантских жаб, одну рыбу, соседского кота, броненосца и длинную черную змею, которые, впрочем, были уже мертвы или умирали, когда я до них добрался.

По правде говоря, мои первые «хирургические операции» мало чем отличались от поведения большинства мальчишек, которые ломают игрушки лишь потому, что желают узнать, что у них там внутри, однако моя «зашивочная» техника уже тогда выглядела многообещающе. Стремясь усовершенствовать мастерство, я непрерывно тренировался: разреза́л кожицу апельсина и зашивал снова, стараясь не пролить ни капли сока. Потом перешел к французским булкам, что было гораздо труднее, так как их хрустящая корочка не только была тоньше, чем у апельсинов, но и норовила сломаться от любого неосторожного движения.

Чарли видел, как я трудился над жабами и соседским сиамским котом, поэтому, бесславно свалившись в тот день с магнолии, он без слов протянул мне конечность Армстронга – истекающую гелем руку. Я не заставил просить себя дважды и тут же засел за работу – и не только пришил игрушке оторванную часть тела, но и ухитрился вернуть на место бо́льшую часть геля, обеспечив пострадавшей фигуре ее первозданный вид. Затянув последний узел, я промазал шов быстросохнущим полимерным клеем, чтобы сделать починку более или менее герметичной. Да, согласен, результаты работы были заметны и не поражали исключительной красотой, но ведь все сработало, и Чарли играл со своим супергероем еще не один месяц.

В тот день, когда я вернул ему реанимированного Армстронга, Чарли подергал его за руки, растянул что было сил – и лицо его озарилось широкой улыбкой:

– Спасибо, Храбрый Портняжка!

Это детское прозвище дожило до сегодняшнего дня. Оно оказалось столь же долговечным, как и наша с Чарли дружба.

Это случилось в тот год, когда я еще учился в третьем классе. В последний перед рождественскими каникулами учебный день я шагал в школу и мечтал о настоящей винтовке, как у Реда Райдера[24] (я видел такие в отделе спорттоваров, они стреляют маленькими металлическими шариками). Когда я проходил мимо дома О’Конноров, из кустов неожиданно выскочил Чарли. Он сообщил мне, что у Эммы был «приступ» и родители повели ее в больницу. Я выслушал его сбивчивый рассказ, а потом сказал:

– Знаешь, Чарли, сегодня я не пойду в школу. Я хочу проведать Эмму. А ты?

Чарли оглянулся на дом, потом посмотрел вдоль улицы и… решительным движением зашвырнул свой рюкзачок обратно в кусты.

– Я с тобой.

Всю дорогу до больницы мы бежали. Ворвавшись в приемный покой, я, однако, не увидел там ни Эммы, ни ее родителей. Пришлось притвориться, будто я потерялся и не знаю, что делать. Самым жалобным голосом, на какой я был способен, я сказал медсестре за информационной стойкой, что никак не могу найти свою маму и сестру. Видимо, я сыграл достаточно убедительно, поскольку нас с Чарли не только снабдили самой подробной информацией о местопребывании миссис О’Коннор, но и пропустили в отделение неотложной помощи.

Не успели мы выйти из лифта на третьем этаже, как наткнулись на мать Эммы, которая стояла возле автомата по продаже кока-колы и плакала. Узнав, что я пришел навестить ее дочь, она провела меня в палату, но Эмма находилась за какой-то прозрачной пластиковой перегородкой. Увидев меня, она улыбнулась, помахала мне рукой и даже что-то сказала, но я не расслышал ее слов, а подойти ближе мне не разрешили.

Эмма провела в больнице все каникулы.

Я тоже, если не считать утра самого́ праздника.

Перед Новым годом родители перевезли Эмму домой, и мне пришлось долго бросать в ее окно камешки, чтобы она выглянула и я смог бы показать ей свою новую винтовку. Потом Эмме стало лучше. В конце третьей весенней четверти она на несколько недель вернулась в школу, но я сразу заметил, что походка ее стала неуверенной, а дыхание – слишком частым и хриплым, да и родители обращались с ней чересчур бережно, словно она была не девочка, а чайный сервиз из тончайшего фарфора.

Как-то раз мы втроем возвращались из школы, и я зашел к О’Коннорам. Эмма сразу поднялась к себе в комнату, чтобы немного вздремнуть: теперь она очень быстро утомлялась, а ее мать отозвала меня в сторонку и протянула небольшую пластмассовую коробочку для лекарств.