Как только первые лучи солнца легли на поверхность воды, разгоняя утренний туман, я развернул лодку. Клочья тумана закручивались спиралью, вращались этаким миниатюрным торнадо, и, поднимаясь над водой, окутывали нас, словно облако, оседая крошечными каплями на коже, и без того влажной от пота. Медленный танец туманных призраков был непередаваемо прекрасен, и, любуясь этой картиной, я, как часто бывало со мной в подобных случаях, подумал о том, что, несмотря на ужас и уродство повседневной жизни, красота все-таки никуда не исчезла.

И еще я подумал, что Эмма была бы очень рада увидеть то, что видели сейчас мои глаза.

А то, что я видел сейчас вокруг себя, было очень похоже на одно давнее утро. В тот день я встал очень рано, вскипятил воду и приготовил Эмме чашку чая. Потом помог ей спуститься на берег. Она сидела, прижав колени к груди; одной рукой Эмма обнимала меня, в другой держала чашку. Я укрыл ей ноги байковым одеялом, но она никак не отреагировала. Она просто сидела и в немом восхищении качала головой, завороженно глядя на творившееся на ее глазах волшебство. Наконец, сделав первый глоток, она поцеловала меня и, положив голову мне на плечо, прошептала:

– «О чем невозможно говорить, о том следует молчать…»[19]

Тогда я еще не читал Витгенштейна, однако впоследствии я перечитывал его много-много раз.

Почувствовав мою неподвижность, Чарли обернулся и негромко сказал:

– Чудесное утро, правда?

– Да. – Я немного помолчал, впитывая окружающую красоту, и добавил: – Ей бы понравилось.

Чарли кивнул и вдохнул прохладного воздуху, словно пробуя его на вкус, потом взялся за рукоятки весел. Лодка, чуть качнувшись, сдвинулась с места, и прошлое беззвучно скользнуло под днище – до следующего раза.

Когда мы вернулись к причалу, Чарли выбрался из лодки и ощупью двинулся вдоль стены эллинга, пытаясь сориентироваться в пространстве.

– Все в порядке? – спросил я.

– Ага, – отозвался он. – Все-таки у меня неплохо получается, верно? Я просто хотел увидеть, где я.

Чарли слеп, как летучая мышь, поэтому «видит» он исключительно с помощью слуха и осязания. Он различает лишь вспышки молнии во время грозы, огни фейерверков на Четвертое июля, да еще солнечный свет, но только если глядит прямо на солнце. Чарли ослеп пять лет назад, но о том, как это произошло, мы никогда не говорим: слишком это тяжело. Достаточно того, что мы оба, и он, и я – отлично знаем, при каких обстоятельствах это случилось. Что касается причины, вызвавшей к жизни те самые обстоятельства, то это вопрос куда более сложный.

Тогда у Чарли появилась Джорджия – собака-поводырь. Я купил ее Чарли на Рождество, когда стало окончательно ясно, что зрение к нему не вернется. Я посадил щенка под елку, и Чарли согласился – правда, не слишком охотно – оставить его у себя. Впрочем, он довольно быстро полюбил Джорджию и теперь души в ней не чаял.

По идее собака-поводырь должна водить своего подопечного, но Чарли редко использует Джорджию, так сказать, по прямому назначению. Есть у него и белая тросточка с красным наконечником, но и ею он почти не пользуется: чаще всего она стоит в углу в прихожей у него дома или лежит в сложенном виде в заднем кармане. Да, Чарли слеп, но небеспомощен. Ну а я… «Я не пла́чу. // Я вправе плакать, но на сто частей // Порвется сердце прежде, чем посмею, // Я плакать»[20].

Тем временем Чарли отыскал край причала и, аккуратно соскользнув в воду, нащупал натянутую под водой «путеводную проволоку», которая служила ему своего рода мостом. Держась за нее, Чарли не спеша поплыл к своему дому на другом берегу залива, ярдах в сорока от моего. Джорджия последовала за ним. Внезапно Чарли остановился в воде и обернулся ко мне:

– Тебе все еще снится тот сон?

– Да.

– А ты понял, что он означает?

– Нет.

– Может, помочь тебе его истолковать?

– Думаешь, ты сумеешь?

Чарли покачал головой.

– Нет, но если ты будешь и дальше спать так же мало, то в конце концов превратишься в сову.

– Спасибо на добром слове.

Чарли улыбнулся, перебирая ногами в воде.

– Каждый раз, когда я ночью встаю по нужде, я слышу, как ты чем-то гремишь…

– Ну, в общем-то, ты прав, – кивнул я. – В колледже я научился многому, в том числе и тому, как обходиться без сна.

– Я в курсе, но… Ведь это вредно для здоровья.

– А то я не знаю!

– Даже не представляю, как она тебя терпела.

– Слушай, какое тебе дело?.. Плыви лучше домой, пока тебя не укусила какая-нибудь акула.

– Здесь нет акул. – Перебирая руками проволоку, Чарли начал медленно двигаться к противоположному берегу, вполголоса напевая музыкальную тему из «Челюстей». Я видел, что ему хочется сказать что-то еще, но он изо всех сил сдерживается. Впрочем, мне от этого было не легче. Слишком часто его молчание действовало куда сильнее слов.

Мое детство прошло в столетнем деревянном доме в паре кварталов от центральной площади провинциального Винингса. Это был совсем простой, без всяких украшений двухэтажный дом – довольно высокий, но узкий, словно еще во время строительства какая-то сила сжала его с боков. По периметру второго этажа шел широкий балкон, нижняя часть дома была окружена террасой. Вокруг росли восемь раскидистых магнолий, так что в любой час дня в доме было темновато, да и с улицы его можно было разглядеть лишь с большим трудом.

Дом был невелик – в нем и было-то всего три спальни, зато площадь террасы и балкона почти равнялась площади внутренних помещений. Ветви огромных магнолий возносились над крышей, словно руки великанов. Когда деревья цвели, мама открывала все окна и включала чердачный вентилятор в обратную сторону, так что он всасывал воздух с улицы, а вместе с ним – густой аромат, исходивший от древесных крон, под которыми мы жили. Некоторые ветви, раскачиваясь, скребли по столбам балкона на втором этаже или загибались под крышу нижней террасы, так что деревья и дом напоминали порой старых супругов, которые прожили вместе целую жизнь и прекрасно чувствуют себя в обществе друг друга. В детстве мы часто играли в прохладной тени на террасе или карабкались по переплетенным ветвям магнолий – этому бесконечному воздушному лабиринту.

На каждом из деревьев мой отец развесил кормушки, что делало наблюдение за птицами простой и приятной задачей. Зяблики, кардиналы, пересмешники, голубые сойки, колибри, ласточки и даже изредка совы и краснохвостые сарычи – кого там только не было! С тех пор наша жизнь превратилась в постоянное, но нисколько не обременительное изучение мира пернатых, которые порхали, пели брачные песни и гнездились у нас под окнами. Ничего удивительного, что еще в раннем детстве я разбирался в птицах северо-западной Джорджии как профессионал.

Больше всего мне нравились кардиналы, да они и встречались чаще других: как-то раз мы насчитали на магнолиях одиннадцать гнезд. Первым бросался в глаза неоново-яркий, как луч лазера, самец – он гордо стоял где-нибудь на ветке на фоне темно-зеленой листвы и коричневой коры, охраняя гнездовье. Где-то поблизости обязательно оказывалась и самочка: более темная, цветом оперения она напоминала свежепролитую кровь. Помню, как я был удивлен, когда узнал, что кардиналы выбирают партнера один раз и на всю жизнь. Весенними вечерами стены нашего дома звенели от их брачных песен, и мне казалось, их голоса похожи на кодированные звуковые сигналы, которыми подводные лодки обмениваются друг с другом, скитаясь в мрачных океанных глубинах.

С Эммой я познакомился в школе, на игровой площадке. Я учился тогда во втором классе. Помню, успешно преодолев «Джунгли», я все еще болтался на каком-то канате, когда заметил, что она внимательно за мной наблюдает. Эмма была новенькой: ее родители недавно переехали в наш город. Держалась она скромно и незаметно, не озорничала и только постоянно рисовала что-то в альбоме, внимательно следя уголком глаза за всем, что происходило вокруг. Для своего возраста Эмма была, пожалуй, слишком маленькой и какой-то хрупкой. На переменах, когда остальные ребята играли в кикбол[21] или осваивали «Джунгли», она обычно сидела за небольшим столиком и, раскрыв перед собой альбом для набросков, быстро-быстро что-то там рисовала. Порой Эмме хватало четверти часа, чтобы с помощью простого карандаша и листка бумаги сотворить маленькое чудо.