Соседки знали от Сергеевны, что муж квартирантки погиб, и тут какая-то из них сказала:

— Мужик-то у тебя какой был? Показала б карточку?

— Нет у меня карточки, беда… Тех, кто уходил на задание в тыл врага, фотографировать строго запрещалось. А карточка… Вот посмотрите на Юрика — вылитый отец!

— А ты сама-то убивала немцев?

— Стреляла… А вот мой муж был лучший разведчик на весь отряд! Подрывал вражеские эшелоны. Фашисты объявляли за его голову десять тысяч рейхсмарок.

— Да-да-а… — вздыхали женщины, — нелегко сносить такую голову…

На улице было пасмурно, а в низкой комнате одноэтажного дома, вросшего в землю, и подавно. Гости примолкли, и только Юрик, играя на диване, смеялся взахлеб чему-то своему. Васса, подперев голову ладонями, смотрела на него, вдруг всхлипнула, вскочила и убежала из комнаты, а соседки, понимая ее горе, отзываясь на него своим горем, громко заплакали. Юрику, должно быть, это так понравилось, что он залился смехом еще веселее, заразительнее.

Васса вернулась внешне спокойная, прошла мимо стола, засунув руки в карманы кофты, села на сундук, оглядела, щурясь, присутствующих, и неожиданно улыбнувшись, спросила:

— Кто со мной пойдет на охоту?

Женщины промолчали, не поняв. Тогда она обратилась к Сергеевне:

— Ружье после сына осталось?

— Висит в шкафу, — вздохнула та. — А что?

— Я же говорю, охотиться нужно, дичь стрелять, пока тяга.

— А ты нешто умеешь? — спросила соседка с сомнением.

— Уж как сумею, так и будет. Отец до войны учил, охотилась с ним.

— А что, — сказала другая женщина, — Васса дело говорит. Ружья, почитай, в каждом доме, худо ли, бедно ли, а и я стрельнуть сумею. Мужик мой в молодости потаскал меня по лесам-болотам… Казалось, легче на каторгу, чем на охоту с ним…

— Ты сама таскалась, а не он тебя… Не отпускала ни на шаг от ревности, — засмеялись соседки.

— Ну и что? Зато теперь, глядишь, Практика пригодится. Надо сбиваться, бабы, в артель — и с богом!

— Артель надо, но в первую очередь нужно знать места, где охотиться, — сказала Васса. — Мне они неизвестны.

— А мы кого-нибудь из наших дедов мобилизуем, пусть отведут да покажут.

Поговорили, договорились и порешили. На следующий день сошлись опять, обсудили заново на свежую голову, чего и сколько брать с собой, что есть и чего не хватает. Сколотили «артель» из четырех охотниц во главе с дедом Зосимой, предупредившим заранее: «Далеко, бабоньки, не поведу, ноги не те… а где, как и что — покажу, постараюсь для общества». К вечеру всем велел собраться у Сергеевны, принести с собой продуктов дней на шесть, ружья, огневой запас. Тщательно все проверил, заставил одеться потеплее — в лесу еще местами снег — и встать с первыми петухами.

Васса отпросилась в больнице на неделю, Юрика оставила на попечение Сергеевны. Почистила двустволку, приготовили патроны на гусей и уток, сшила себе на живую нитку из старой простыни накидку для маскировки и улеглась спать. Вскочила до того, как зазвенел будильник. Натянула ватные штаны, куртку, обулась в резиновые сапоги, вынесла на двор мешок и ружье. Все собрались — и в путь!

Весна на Тюменщине неуверенная, подступает медленно, с оглядкой. Снег то стает, то, глядь, за ночь опять притрусило обнажившиеся было темные проталины, на которых уже кое-где проклюнулась золотистым глазком мать-и-мачеха. К северо-востоку от городка шли неширокие болотца, перемежающиеся с кустами ивы и ольхи, а еще дальше, сколько глаз хватало, раскинулась мшистая равнина, по которой словно яхты в зеленом море, виднелись лесистые острова-бугры. Вот где раздолье для птицы! По весне путь туда тяжелый, но дед Зосима вел женщин именно в те места, в густые ельники, где снег держится дольше и где рядом по низине прошлогодняя ягода — морошка да клюква — краснеет, корм для перелетных гусиных и утиных стай.

В полдень сделали привал, поели хлеба, круто посолив, запили родниковой водой, отдохнули на солнцепеке и пошли дальше холмами, по колено вязли, перебираясь через мокрые мхи. Васса — моложе всех — шла бодро, дед Зосима выбивался из сил, сдернул с мокрой головы шапку и в пути все чаще спотыкался. К вечеру взобрались на песчаный бугор, на бугре — ельник, склоненный в ту сторону, куда дуют господствующие ветры. В ельнике много снега.

— Здеся… — сказал дед Зосима, снимая со спины мешок. Он вытащил из-за пояса топор, поставил к елочке старую двустволку и сел на корягу. — Здеся будет наше становище, рубите, бабоньки, шалаш.

Васса знала, как делают у нее на родине охотничьи шалаши. Быстро срубила рогульки, заострила обратные концы жердин, загнала их в землю, положила поперечину. Перевяслом, скрученным из прошлогодней осоки и белоуса, умело связала каркас.

— Гм… Молодцом! Не мужик, а умеешь… — похвалил дед Зосима.

С этой минуты авторитет ее в глазах деда поднялся на неизмеримую высоту.

Женщины нарубили веток ельника, накрыли шалаш, внутрь накидали сухой травы. Васса, гордая похвалой старого охотника, решила блеснуть и другими своими способностями: насобирала сушняка, сложила в клетку, подсунула сухого мха и ловко, одной спичкой, зажгла костер.

Вдали за темной щеткой елок, как тусклые солдатские пуговицы, отливали белым озерки. По ним расплывался туман, и воздух вокруг становился каким-то мутно-серым, а деревья бледнели.

«Чудно!» — думала Васса, увидев впервые зарождение белых ночей.

Вдыхая запахи чужого леса, запахи кедра, пихты и незнакомого раздолья, она вспомнила родные леса, пахнувшие совсем по-иному, особенно летом, когда цветут травы, когда жжет солнце и птицы разливаются на все голоса. Здешний лес кажется ей каким-то однообразным, деревья с шапками набекрень к югу наводят тоску.

Вот и сейчас голубая даль быстро помутнела, а небо осталось светлым, и его холодное сияние, изливаясь на купы старых ветл, на пегую весеннюю землю придало бы ей еще больший неуют, если б рядом с шалашом не трещал веселый костер. Охотницы, работая, разогрелись, поснимали с себя лишнюю одежду, хлопотали у огня. Дед Зосима, кряхтя, поднялся, сказал Вассе:

— Пока, молодка, то да се, пойдем-ка с тобой, авось добудем живности какой ни есть на похлебку…

Васса взяла ружье, зарядила. Направилась к воде, мерцавшей черно-сине за уступом песчаного косогора.

— Ты соображай, дочка, туда, за мысок, во-о-он, где ивы, там самое утиное место. А я подамся к болотине, может, пофартит гусака тюкнуть.

Васса осторожно, как учили ее ходить партизаны, приблизилась к зарослям ивы. Вот и вода проблеснула. А там что? По темной глади едва приметно двигалась какая-то белая масса, словно островок плавучий. Васса прислушалась. Оттуда раздавался гортанный свист и громкий, как бы недовольный шепот.

«Вот она, живность! Да как много! — Васса подняла ружье. — Гуси или утки? А, не все ли равно! Это еда для детей, еда для изголодавшихся артельщиц, утомленных тяжелым переходом».

В этот момент подвижное белое пятно выплыло из черной тени, лежащей на воде у прибрежных кустов, и распалось. Птицы почувствовали близость человека и стали поспешно удаляться. Еще можно стрелять, наверняка можно уложить полдесятка, но Васса опустила ружье.

— Лебединое озеро… — прошептала она, глядя зачарованно вслед уплывающим птицам.

Васса вздохнула и повернулась к ним спиной. В это время вдоль берега промелькнула пара каких-то птиц, но Васса не подняла голову. Зато дед Зосима не сплоховал, ударил дуплетом. А когда Васса вернулась на стоянку, женщины уже разделывали ощипанного и выпотрошенного дедом гуся.

Пока на костре кипело варево, охотницы выложили свои припасы на дерюжку, дед из своего мешка достал бутылку самогонки, плеснул женщинам в кружки, сказал торжественно:

— С хорошим полем вас, дорогие охотники! Чтоб промысел ваш был удачным и богатым.

Выпили, морщась и вздрагивая. Суп с гусятиной съели до дна, напились чаю, заваренного из липового цвета, и стали укладываться — в здешних местах заря с зарей встречается, скоро вставать. Дед Зосима, протянув к огню ноги, закурил самосаду, сказал: