Афанасьев построил взвод разведки, прошелся перед бойцами, проверил исправность оружия, затем прошелся еще раз, оценивающе оглядел бойцов, покрутил головой и сказал:

— Нда… пообносились мы и пообтрепались — дальше некуда. Посмотрите, товарищи, на свои штаны, а? А ведь в отряде имеется женский пол! К лицу ли нам ходить в таких, извиняюсь, драных штанах?

— Не-е-е! — отозвался взвод хором.

— И я так думаю. Поэтому приказываю проявить ловкость и находчивость, чтобы после выполнения боевой операции я никого в таких штанах не видел. У нас не армия, так что извольте, чтобы каждый беспокоился о собственных штанах и зипунах.

Афанасьев распустил строй и пошел готовиться к походу, чувствуя глубокую неудовлетворенность делами в отряде, собою… «Воюем, называется… то операция «картошка», то операция «штаны»…»

…Вечером на выбитой сапогами площадке при свете костра начался партизанский суд. Обвинительное заключение было коротким и предельно ясным: измена Родине и пособничество врагу, а именно: выдача гестапо партизанской разведчицы Агнии Данилковой, выдача врагу лесного хранилища, активное содействие немцам в деле вывоза в Германию советской молодежи, а также продуктов питания, выдача германским властям своего племянника — партизана Юрия Байды.

Куприян выслушал обвинительное заключение, не проронив ни слова, не взглянув ни на кого. Пока шло судебное разбирательство, он сидел ссутулившись, поникнув головой. О чем в это время он думал, что мучило его мозг, душу? Страх? Раскаяние? Тяжесть ответственности?

Ему разрешили сидеть и тогда, когда приходилось отвечать: левая ступня у него сильно распухла. Но вот он поднялся на ноги, чтобы выслушать смертный приговор: казнь через повешение. Здесь он впервые вскинул голову и обвел взглядом не партизан, многих из которых хорошо знал, а что-то другое, что находилось вдали, от чего не мог оторвать глаз. Там, среди дубов, окруживших поляну, стоял один с толстым, обломанным бурей суком, на котором недавно висела злополучная гиря Варухина и где сейчас качалась змеей петля, слабо озаренная мерцающими отблесками костра. И окружающий мир, суровые, словно вытесанные из коряг, лица партизан показались ему в тот миг не настоящими, а настоящими — вот тот сук и та петля. Он готовил их себе всю свою жизнь. От предсмертного ожидания, от страшной безнадежности Куприяну вдруг захотелось завыть по-волчьи, горько и тоскливо. Холодными струйками полз, охватывая тело, страх, и Куприян не мог ни защититься, ни преодолеть его. Он провел рукой по безволосой голове, суетливо завозился. Пустые глаза что-то искали в темноте. Нашли, Это было лицо Юрася — бледное, измученное. Оно единственное проступало, как светлое пятно надежды. И Куприян упал на колени.

— Юрасю! Пощади, племянничек! — в исступлении взмолился он, поддаваясь внезапно нахлынувшему отчаянью.

Все повернулись в сторону Юрася. Он шевельнулся, посмотрел на дядю с недоумением. Вернее, не столько на дядю, сколько на его вытянутую, худую, морщинистую шею. И вдруг в нем настойчиво заговорило чувство жалости к старику, который выкормил и выучил его. На миг он словно забыл то зло, что сделал людям и ему самому этот человек, и в волнении расстегивал и застегивал ворот рубахи…

«Кого жалеешь? Предателя?!» — вдруг опомнился он и тут же, тяжело повернувшись, ни на кого не глядя, ушел в темноту.

И Куприян понял: теперь все. Сознание обреченности обострилось. Прошлое рухнуло, обломки воспоминаний понеслись, рассыпаясь, в той роковой последовательности, которая привела его сюда, на смерть. Никто его не пощадит, как и он не пощадил бы, попади эти люди в его руки. Жаль… жаль — мало успел…

— Приговор подлежит исполнению немедленно, — глухо произнес председатель суда и покосился на осужденного.

Сгорбленный Куприян неестественно и напряженно выпрямился, что-то пробормотал бескровными губами. Вдруг надменно вскинул лысую голову и похромал к дубу. Остановился перед петлей. Лицо бледное, страшное. Он рванул воротник взмокшей от пота рубахи и с неугасимой даже на пороге смерти ненавистью зло взглянул на темнеющую вокруг поляны толпу. Похабно выругался, плюнул перед собой и сказал:

— Вешайте, гады! Ваша взяла!..

Отряд тронулся на боевое задание за полночь. Уходили все, кроме охраны лагеря и женщин с детьми. Шли тусклым осенним лесом. Над головой невидимо громоздились тяжелые облака. Временами налетал колючий ветер, холодил разгоряченные маршем лица, лохматил гривы коней. До рассвета пересекли дорогу на Ямполь, скоро — Рачихина Буда. Разведчики успели осмотреть окрестность, донесли, что со стороны противника приготовлений к бою не замечено. Колонна остановилась на короткий привал. После рекогносцировки Коржевский послал один взвод лесом в обход села с заданием перерезать дорогу на Серединопутье. Партизаны ушли, захватив станковый пулемет. С ними отправились связные: один от командира отряда, а Яков Чунаев — от разведки.

Коржевский поговорил с Афанасьевым, тот позвал Юрася, велел проводить командира ближе к селу. Пошли втроем. Юрась вел известной ему по недавнему рейду тропкой. Заросли оборвались впереди, за бороздчатым картофельным полем, в километре от них начиналась улица, но в темноте ее не было видно. Коржевский долго шарил облупленным биноклем по околице, присматривался к погосту, чуть сереющему на пригорке, ворчал:

— Все ночи были хоть иголки собирай, а как воевать — тьма могильная… Ты местность хорошо знаешь? — спросил Афанасьева.

— Вырос здесь… А что?

— Поскольку пушечки у нас нет, придется тебе лично, Илья Иванович, заняться тем местом, — показал Коржевский на кладбищенский бугор. — В первую очередь — дзотами У них круговая оборона, как уверяет наш лихой разведчик Байда, — иронически проговорил Коржевский. — Ты уж держи его у себя под рукой.

Атака была назначена на шесть ноль-ноль. Начало робко светать. Стало уже видно смутные очертания ячеек и окопов. Отряд, растекаясь, постепенно огибал село подковой. Юрась шагал впереди взвода Афанасьева. Прошли по водомоине оврага, залегли. Афанасьев взобрался наверх. В плащ-палатке, похожий на нахохлившегося грача, он, словно клювом, поводил туда-сюда вороненым стволом ручного пулемета, — это была условная команда ползти по-пластунски, рассредоточиваясь: дальше открытое место.

Ползли по сухой похолодевшей земле. Шуршала жухлая трава. Кладбищенский бугор все ближе. Взвод охватывал его с трех сторон. Вдруг грянул выстрел. Люди, прислушиваясь, застыли. Афанасьев взглянул на часы и, как было условлено, махнул рукой, но его плохо видели. Он продвинулся вперед еще. Чуть слышно звякнула, ударившись о что-то твердое, сошка пулемета. Юрась замер. Затем на всякий случай вынул из кармана две гранаты, взял обе в одну руку, вставил запалы. Прополз с десяток метров, залег в неглубокой, вымытой дождями канавке. Прямо перед ним где-то — рукой подать — окопы, но их по-прежнему не видно. «Доброшу ли гранату?» — подумал Юрась. Уверенности не было. Подползти б поближе, но Афанасьев приказал не шевелиться.

Не шевелился, лежал, слушал, задерживая дыхание: как бы не упустить начало атаки. И прозевал. Увидел смутные тени партизан, которые беззвучно, без единого выстрела, вскочив с земли, неслись к укрепленному бугру. Юрась тоже вскочил и помчался вперед, кого-то догоняя. Впереди, справа, слева захлопали выстрелы, послышались отрывистые крики, возгласы. Из темноты возникли светлячки, пронеслись рядом с головой: фашисты били из пулеметов трассирующими. В селе взметнулась ракета. Она еще мерцала в небе, когда рядом, как показалось Юрасю, ослепляя, резанул длинной очередью невидимый пулемет. И тут же брызнули осколки вражеской гранаты. Слева кто-то пронзительно взвыл. Юрась упал. Он лежал, вдавливаясь в ложбинку, и в руке держал гранаты. Вот он размахнулся одной на частые взблески. Взрыв — и пулемет умолк. На несколько секунд. Потом пули снова посыпались возле головы, отбрасывая в лицо комочки земли. Еще полетела граната. Ухнул взрыв, а пулемет строчит, проклятый, хоть бы что!