— А ты любишь детей? — спросила неожиданно Васса.

Раньше Юрасю как-то не приходил в голову этот вопрос. И он ответил:

— Кто же не любит детей? Конечно, ребятишки мне нравятся. Очень забавные они, эти мальчишки и девчушки… А почему ты завела речь о…

Васса глотнула воздуха, хотела сказать: «Потому, Юра, что у нас с тобой тоже кто-то будет…» Но в горле запершило, и она, внезапно оробев, прошептала с запинкой:

— Ты не замечаешь, какой я стала…

Юрась порывисто повернулся к Вассе.

— Так ты…

— Да… — выдохнула она, глядя в землю.

Юрась взъерошил свои нечесаные волосы, растерянно спросил:

— Тогда где же нам расписаться?

— Расписаться? — пристально посмотрела на него Васса.

Взгляд у Юрася твердый и нежный, в нем спокойная сила и уверенность.

— Тебя больше всего беспокоит отсутствие в наших лесах загсов-канцелярий? — спросила она с явно отцовскими интонациями в голосе.

Юрась смущенно кашлянул:

— Извини, я просто одурел от радости.

— Мне бы хотелось получить только одну-единственную бумажку-гарантию, — сказала Васса.

— Какую гарантию?

— Если родится у нас сын, чтобы он никогда не страдал, не воевал…

— Я бы тоже хотел, чтоб никогда не было войны, да только живем мы не на облаке… А мужчине положено отроду защищать родной очаг.

— Вас, нынешних мужчин, народ будет помнить всегда.

Грустная усмешка скользнула по лицу Юрася, он сказал в раздумье:

— Да! Будет помнить кровь, невзгоды, нелегкий труд и смерть, помноженную на смерть. Ну, еще генералов да маршалов — их мало, а нас…

Больше Юрась ничего не сказал. Принадлежа к военному поколению, которое видело муки и слышало предсмертные вздохи прежде вздохов любви, он не знал, останется ли сам или кто-то из его товарищей в живых хотя бы для того, чтобы вспомнить добром и пересчитать тех, кого уже не будет на свете…

После лихого взлета с немецкого аэродрома на трофейном «хеншеле» я наконец смог выполнить данное Афанасьеву слово приземлиться у него вместе с самолетом. Полгода прошло с тех пор, и вот я опять лечу в отряд «Три К». Ночь. Тяжело груженный «ЛИ-2», горстка зеленоватых вибрирующих стрелок и циферблатов перед глазами, над головой звезды, впереди нечеткая линия горизонта. Все смазано, все неопределенно, как и наша летная фронтовая жизнь. Когда внизу тьма, когда по тебе не стреляют — это беспокоит.

Подает голос штурман:

— Не нравится мне, командир, кухня небесная…

— Хе! Мало ли чего нам с тобой не нравится!

— Правда, пахнет серьезно грозой.

— Не выдумывай. Ночь посмотри какая!

— Ночь-то еще не кончилась… — вещает штурман многозначительно.

Летим еще минут двадцать, и я начинаю убеждаться, что штурман, пожалуй, прав: треск в наушниках все жестче, затем, словно от пожара, на горизонте начинает мигать голубым светом. Впереди действительно гроза, и никуда от нее не денешься, все перекрыто наглухо. Обойти? А сколько надо обходить? На войне никакая метеостанция не скажет тебе, как велик грозовой фронт. Вернуться назад?

Я посмотрел на второго пилота Николая Подстрекалова. Лицо его облито синеватым мерцающим светом — на консолях крыльев самолета непонятно что творится: как горящий газ, фантастическим свечением истекает из организма машины статическое электричество. Я зачарованно смотрю на редкое явление, не думаю о том, что ждет меня впереди.

А там стена облаков, она кажется бетонной. И мне предстоит в нее врубаться. Воздушные потоки достают до нас и принимаются трепать самолет, швыряют, как волны щепку. Конструкция потрескивает и, кажется, охает, а на борту важные грузы и пассажир, представитель партизанского центра Косяченко. Он появляется в кабине за моей спиной, кричит в ухо:

— Что происходит?

Я не отвечаю, спрашиваю по СПУ[26] второго пилота:

— Возвращаемся или попробуем обойти грозу?

Второй пилот впился неотрывно взглядом в приборы, думает. Самолет то и дело попадает в струйные потоки, в завихрения, резко проваливается и дрожит. Нас отрывает от сидений, привязные ремни врезаются в плечи, затем наступают секунды невесомости, отчего пыль и мусор из всех закоулков летит нам в лицо.

— Что происходит? — восклицает опять представитель центра Косяченко.

Я оглядываюсь. Он, вцепившись в какой-то выступ фюзеляжа, парит, дрыгая ногами в воздухе. Смешно. Однако я нажимаю кнопку СПУ и строгим тоном объявляю выговор борттехнику Симакову за плохую уборку кабины.

— Есть выговор! — звучит в ответ, и следом голос радиста:

— Командир, я ничего не слышу, разряды не дают связаться с базой. С меня сыплются искры, командир!..

— Не подожги самолет, — отвечаю. Что еще скажешь на глупую информацию?

— Попробуй нырнуть под облака, командир!

Это штурман советует. Мудре-е-ец… Видимость нуль, молнии слепят, штормовой ветер несет, присасывает нас к отвесным скалам мрачных туч, но другого выхода нет, и я решаю идти под облаками. Только выдержит ли самолет? Не знаю. Нас никто не видит, не слышит, и мы никого. Я толкаю штурвал вперед и веду машину под несущиеся навстречу кряжистые грозовые громады. При частых взблесках молний видно мокрое от пота лицо второго пилота, губы стиснуты так, что кажется, их вовсе нет. Руки немеют от усилий, порывы ветра кидают на нас водяные заряды, мы не ведем самолет, а отбиваемся от могучего натиска стихии. Мы в кипящем котле.

Вдруг — тр-р-рах! Справа рядом огненная развилка молний. Инстинктивно бросаю самолет влево и вижу: на том месте, откуда сейчас только ускользнул, — яркие вспышки, еще и еще. Проклятье! Это же зенитки! Бьют по мне. Взгляд вниз: невидимая земля сверкает короткими взблесками. Вот так номер! А у меня высота семьсот метров, самый раз для фашистских зенитчиков. Они опять берут в огненные клещи.

— Куда вы залезли? — трясет меня за плечо представитель Косяченко. Он в проходе позади меня. Нашел время задавать дурацкие вопросы! Я молча делаю противозенитный маневр, перегрузка прижимает представителя к полу, и голос его доносится снизу:

— Я не за себя беспокоюсь, а о сохранности важных военных грузов, вверенных мне высшим…

Внезапный треск и брызги огня. Прямое попадание! Чем-то обожгло ногу. Вижу слева от себя пробоину в полу кабины, посеченные осколками приборы, течет масло… красное… Нет, это кровь…

— Командир, ослабь управление! Мы кабрируем на опасных углах!

«Хрен с ними, с углами, зато вышли из-под обстрела». Бросаю штурвал, освобождаю педали. Кабина забрызгана кровью. Борттехник помогает мне бинтовать ногу. Грозовой фронт, к счастью, невелик, молнии остаются позади, болтанка постепенно утихает. Подстрекалов старательно ведет самолет, я сижу боком в кресле и морщусь от боли. Начинает светать. Впереди небо чистое, густо-синее. Проходит еще минут пятнадцать полета, и раздается возбужденный возглас штурмана:

— Вижу костры! Вон там… — показывает рукой.

Я смотрю. Костры горят правильно.

— Делай разворот и выпускай шасси, — приказываю Подстрекалову.

— Есть!

Это была первая самостоятельная посадка второго пилота на партизанскую площадку, и справился он отлично. Встречал нас Афанасьев со своими парнями, поднялся ко мне в кабину.

— Ну, чертяка полосатый, что с тобой делать? Опять не долетел по-человечески… — напустился он на меня, обнимая и целуя троекратно. — Не умеешь летать, так уж не рыпался бы!.. То самолет ему подавай для возвращения домой, то скорую помощь к трапу. А кость не перебита? — спросил он с опаской. — А ну, подними конечность!

— Пожалуйста! — продемонстрировал я пустячность ранения.

— Ладно, поедешь в лагерь на рессорнике.

— Увы, Илюха, в этот раз я не «ля визитер». У нас ремонт. За ночь наломались, намотались, отдохнуть надо перед полетом. Ты пришли к нам милосердную сестричку Вассу, она уже отпаивала меня однажды зимой, знает…