Лицо Якова сделалось серым, изо рта потекла кровь. Посмотрел виновато, прохрипел:

— Сними с меня рюкзак… возьми там гранату и дай ее мне… так… уходи теперь.

— Ты что?! — прошептал Юрась.

— Ну! Стреляй по гадам, чего лежишь?! Иди к Платону!

Юрась прополз к овражку, занял позицию. Платон лежал неподалеку, шагах в тридцати. Среди деревьев показались верховые. Ехали осторожно, с остановками, приглядываясь к следам. Платон в азарте или в отчаянье сорвал с себя шапку, отшвырнул в сторону. Автомат в его руках затрясся, заработал.

«Рано открыл огонь, обнаружил себя до времени», — подумал Юрась. Всадники стали обтекать овражек справа и слева, спешились в недосягаемости партизанского огня и перебежками пошли на сближение.

— Вот теперь давай, Платон! — крикнул Юрась. Но Платон молчал — он был мертв. Стрелял Яков, но вот и он затих. Юрась выглянул осторожно, выбирая цель. Странно одетая орава вооруженных приближалась к Якову, громко выкрикивая по-украински… Вдруг на том месте, где лежал Яков, земля вздрогнула и, вспыхнув, раскололась. Юрася с силой подхватило и швырнуло куда-то во мрак. Он, скрюченные очнулся под снегом на дне овражка. В ушах звон — монотонный звон, сверлящий мозг. «Что со мной? Ранен?» Мысли, мешались, мучительная тошнота давила горло. Наконец уразумел: «Контузия… Яков подорвал мину. Все товарищи погибли…» С трудом высвободил из-под себя трясущиеся руки, тупо посмотрел вокруг — ни автомата, ни гранат, все расшвыряло взрывной волной. Попробовал подняться — не получилось: в глазах замельтешили черные искры и — туман…

Опамятовался от пинка в бок. Сквозь болезненный звон в ушах глухо проник чей-то голос:

— Ось тут ще один… Не то раненый… Эй, ты!

И опять сапогом в бок. Юрась с трудом, медленно встал на колени, его качало из стороны в сторону, из ушей потекла кровь. Он стал приходить в себя. Мысли работали лихорадочно: «Оружия нет… схвачен врагами… товарищи погибли. Один…» Опираясь на руки, выпрямился, посмотрел вверх. Над ним, избоченясь, стоял круглолицый черноглазый красавец, под мышкой — русская трехлинейка.

— Ну чего ж ты, товаришок! Вылазь, вылазь! Не стесняйся… — сказал он с нехорошей веселостью и подтолкнул дулом винтовки.

Юрась напрягся, сдвинул с места одеревеневшие ноги, тяжело шагнул. Словно острые колья, нацелились в его грудь стволы винтовок. Юрась мучительно думал, и вдруг неведомо откуда в сознание проникло что-то похожее на надежду. Смешно! На что надеяться ему, партизану, после того, что он здесь сделал?

Наверху возле овражка стояли люди с кокардами-трезубцами на кудлатых шапках. Несколько человек возились с убитыми и ранеными при взрыве мины.

— Ге! Совецькый парашютист?

— Попався песыголовець!

— А ну, дайте его мне…

— Ага, браток, кинчай, щоб не смердело!

— Успеешь. Выверни ему карманы, — приказал один, видимо, старший.

Юрася обшарили.

— Э! У него вайскарта… Видкиля взял?

Юрась вздрогнул, его сердце заколотилось. Проговорил с трудом трясущимися губами:

— Я ниякой не парашютист, я вольный житель… Ехал, а они меня схватили…

— О! Гляди, хлопцы, полоненника бедного отбили! — воскликнул старший с ядовитой насмешкой.

— Я ждал поезда на станции, — продолжал Юрась, словно не замечая. — А потом власти мобилизовали меня восстанавливать дорогу, взорванную парашютистами. Не верите?

— Ну-ну, бреши дальше…

— Гнул спину до самой ночи голодный-холодный… Подался в хутор хлебцем разжиться, а меня хап!

— Хапнули вот такого бугая?

— Ага… прямо в хате, в которую я зашел. Там они скрывались. У них оружие! Хотите, покажу хату?

— Гм… А путь ты-то, як его, куда держишь?

— В Олевск.

— В Олевск? А по якому такому делу? — насторожился допрашивавший.

Юрась умышленно замялся, посмотрел исподлобья, подумал: «Неужто мне не удастся околпачить этого типа?» И сказал твердо:

— Цього я вам, шановный панэ, видкрыты нэ можу, бо про мое дило дозволено говорыты тилькы з старшым начальныком вийськ организации украинськых националистив. Ведить мэнэ мэрщий до нього, бо так гирше будэ…[21]

Украинская речь, а еще больше категоричный тон задержанного смутили старшего. Переглянулся со своими — черт его знает, что за птица попалась! Как бы на самом деле не того… Почесал затылок, вырубил кресалом огня, раскурил цигарку. Юрась, наблюдая за ним, удовлетворенно хмыкнул: «Клюнул пескарь! Но пока не решается заглотнуть наживу целиком…» Чтобы подстегнуть его, многозначительно сказал:

— Якщо зробытэ мэни лыхо, то дядько Тарас навряд чы подякуе вас…[22]

— Якый ще дядько Тарас? — прикинулся старший, но Юрась рассчитал правильно: имя Тараса Боровца — Бульбы, «гетьмана Полесской Сечи», произвело должное впечатление. Старший еще раз почесал затылок, размышляя, сказал:

— Головань и ты, той, як його, Бурченко, видведить цього чоловика в куринь в повний беспеци. — И тихо добавил: — Та глядить, щоб нэ втик…[23]

Черноглазый красавец, обнаруживший Юрася в овражке, только усмехнулся. Сунул в карман отобранный у Юрася пропуск, кивнул: пошли!

Курень размещался в бывшем лесничестве. У домов, у надворных построек, на площади перед служебными помещениями кишели вооруженные люди. Заметив конвой, поворачивались, провожали враждебными взглядами, иные подходили ближе.

— Эгей, хлопци! Що цэ за черногуза спиймалы?

— Головань, продай на сало!

— Правда, що нашых двенадцять чоловик побыто?

— То правда, скоро прывезуть ховаты, — отвечал конвоир.

Поднялись по ступенькам в дом, где была контора лесничества.

В большой комнате тепло и чисто. Стены заклеены старыми довоенными плакатами. Пахло овчиной от сваленных возле печи полушубков. Сухощавый мужчина лет пятидесяти с подстриженными седыми усами, в пиджаке и вышитой белой сорочке, сидел за столом, рассматривал карту. Два пожилых человека в добротных сапогах сидели на широкой софе, застеленной большим ковром. Курили, шумно разговаривали.

Конвойный громко доложил о прибытии. Мужчина за столом поднял голову, посмотрел на стоявшего по стойке «смирно» Юрася, показал на стул близ стола:

— Сидайте…

Юрась снял шапку, пригладил влажные волосы, однако не сел, выказывая этим особое почтение командиру куреня.

— Рассказывайте все по порядку.

Юрась повторил то же, что говорил ранее в лесу, добавил только, что чрезвычайно рад случаю, который привел его в славный курень самого Саввы Панасовича Гукача, о котором он, Байда, много наслышан.

Льстивый отзыв, видимо, понравился куренному, но виду он не подал, спросил официально, зачем Байде нужно в Олевский район. Юрась оглянулся, промямлил что-то невнятное. Куренной махнул рукой, и двое, что сидели на софе и с любопытством прислушивались к допросу, неохотно поднялись и вышли вместе с конвойным Голованем. Куренной Гукач повторил свой вопрос. Юрась ответил, с достоинством:

— У меня миссия к пану гетьману.

Куренной покосился на него.

— Що за миссия?

Юрась неторопливо вывернул шапку, перекусил нитку зубами, отодрал подкладку, извлек из-под нее пакет. Куренной повертел его в руках, положил перед собой на стол, задумался. Должно быть, колебался: вскрывать или не вскрывать? Потом вскрыл его, прочитал, спросил, знает ли Юрась содержание послания. Тот ответил, что подробностей не знает, но в целом смысл ему известен как связному организации. И, не давая куренному опомниться, понес такое, что тот рот раскрыл. Он красочно расписывал активную деятельность якобы существующей широкой организации националистов Левобережной Украины, руководимой борцом за свободу и самостойность Панасом Гавриловичем Кормыгой. Как, пан куренной не слышал про Кормыгу? Так это же…

— Добре, — остановил его куренной, вставая. — Письмо мы доставим до адресата. Вместе с тобой доставим, а то, боюсь, другой раз чуда не будет, ни письма, ни тебя не останется… Тут, хлопче, тут все кипит! Тут… Ну добре. Сегодня побудешь при моем штабе, а завтра дам сопровождающих, и с богом! А пока пообедай, отдохни. Знать, крепко тебя контузило. То белеешь, то краснеешь… И руки вон трясутся, будто курей крал… Ну, иди, козаче.