— А ещё мне рассказывала о вас Фредерика Бремер.

   — Это мой замечательный друг! — воскликнул Андерсен. — Я ею восхищаюсь.

Он познакомился с Бремер совершенно случайно, хотя давно мечтал об этом. Отправляясь в ту или иную страну, Андерсен всегда мечтал встретиться с каким-нибудь представителем искусства, чьё имя ему было знакомо. Так, в 1837 году, после выхода романа «Только скрипач», он решил отправиться в Швецию и по водным каналам прибыл в столицу. Стокгольм хранил память о войнах с соседями и был недоверчив к датчанам. Андерсен это сразу же почувствовал. Писателей и поэтов Швеции плохо знали в Дании, а датских ещё хуже в Швеции. Можно сказать, что Андерсен стал мостом, соединившим литературные берега двух стран. Андерсен любил стихи Стагнелиуса. Его он хотел увидеть первым из шведских поэтов — но Стагнелиус умер.

Андерсену понравилось в соседней стране. Язык её был близок, и порой романист Андерсен чувствовал, что шведский язык — родной брат датского. Андерсен полагал, что Стокгольм напоминал Константинополь красотой своего места. Это путешествие было очередной сказкой — пароход получал прописку то в одном озере, то в другом, а если выйти на палубу, то под ногами отдыхали вершины деревьев. Они просились в стихи...

Озеро Венерн подарило Андерсену встречу с Фредерикой Бремер, столь почитаемой Йекни Линд. Когда он спросил у капитана, где находится знаменитая шведка, тот ответил, что она в Норвегии; это огорчило Андерсена. Ему везло во время путешествий: перед отходом из Венерсборга капитан улыбаясь обрадовал датчанина: среди новых пассажиров была и госпожа Бремер. Она плыла в Стокгольм.

Разумеется, Андерсен познакомился с ней и подарил экземпляр «Импровизатора». Его роман говорил о нём больше визитных карточек. При новой корабельной встрече Фредерика Бремер сказала, что, прочитав половину первой части романа, теперь хорошо знает своего случайного попутчика-датчанина.

Их дружба была долгой. Андерсен высоко ставил религиозность и поэтичность Фредерики Бремер, которую она умела отыскать даже в самых мелких явлениях жизни. В этом у Андерсена была с ней духовная родственность. Теперь, в гостях у Бурконвиля, возбуждённый добрыми глазами Йенни Линд, он вспомнил о путешествии в Швецию и подробно поведал о ней, как всегда легко и с юмором, что постоянно вызывало понимающую улыбку шведской певицы. Она отлично понимала шутку и ценила её. У гостя она нашла природный искромётный юмор, и это привлекло её к «фонарному столбу» — как иногда говорили об Андерсене даже самые добрые из его друзей.

Йенни Линд протянула Андерсену свою хрупкую ладонь, которую он не преминул тут же с жаром пожать. Певица высказала пожелание:

   — Будем считать дружбу каждого из нас с замечательной Фредерикой Бремер прологом наших крепких дружеских отношений, мой дорогой поэт, романист, сказочник и драматург.

Андерсен искренне обрадовался.

   — Поскольку Йенни Линд так прониклась доверием к вам, — проговорила до того молчаливая госпожа Бурнонвиль, — не присоединитесь ли вы, дорогой сказочник, к нашей просьбе: пусть замечательная гостья выступит перед жителями столицы. Они должны насладиться её голосом, как и жители Стокгольма.

   — Нет, нет, я боюсь, — смутилась Линд. — Поверьте, это не жеманство актрисы. Это настоящая боязнь. Я боюсь быть осмеянной в Копенгагене. Слышать свист публики — я не переживу этого. А если и переживу, то до самой смерти этот свист будет стоять в моих ушах.

В её голосе не было ни чёрточки фальши.

   — Кстати, Андерсен, как вы относитесь к критике?

   — Я, к сожалению, искренне ненавижу. Не слышал никогда вашего пения, но аттестация Бурнонвиля для меня имеет определяющее значение.

Йенни Линд подошла к инструменту.

Госпожа Бурнонвиль приготовилась ей аккомпанировать и вопросительно взглянула на певицу.

— «Роберт». Партия Алисы, — произнесла шведка.

И её голос ожил в комнате, казалось, он плывёт не под потолком, а под высоким небом Копенгагена, заглядывая во все лачуги, во все дворцы, целуясь со всеми облаками и цветами. Была осень, но голос был вешним.

Слушая её, Андерсен понимал, что голос появился раньше самой Йенни Линд и долго жил на земле, ожидая рождения певицы. Голос выбирал достойное сердце, в котором ему предстояло жить. И выбрал сердце Линд. Андерсен представлял, как голос скитался в одиночестве по городам и весям, вбирал в себя радости и страдания людей. Иначе как объяснить, что в таком хрупком молодом создании столько счастья и горя. Этот голос пёс истину, что жизнь не кончается с окончанием жизни на земле. Голос был душой Йенни Линд. И Андерсен подумал, что скорее, чем «Цветы для маленькой Йенни Линд», он напишет сказку «Голос Йенни Линд», где расскажет о его скитаниях в ожидании рождения Йенни Линд. И у сказочника была уверенность, что голос понимал его мысли. Почему люди не знают, что голос певицы живёт иногда сотни лет, прежде чем родится на свет его истинная владелица. Он расскажет о знакомстве с цветами и русалками. Вот почему иногда, среди ночи, можно услышать ещё не проявленный в человеке голос, со своей зрелой мелодией, со своей единственной темой. Голос тоскует о своём рождении в человеке. Эти всемирные голоса знают друг друга. Они предпочитают жить в лесах, далеко от людей, среди разнообразия цветов и деревьев. Голоса травинок и диковинных птиц, дождей и ручьёв, облаков и туч: вот сколько мелодий — и каждой следует научиться, чтобы однажды зазвучать в свою полную Божественную силу. Лучшие черты всех голосов словно сосредоточились в одном голосе Йенни Линд и дарили себя миру через единственный голос, и это было не просто пение, а таинство таинств. Голос раздвигал стены, и его слышали все те, кто подарил ему своё заветное звучание: травинка, туча, дождик, ручеёк, русалка, цветок, птица. У голоса был свой характер и свои мысли, и далеко не каждый мог понять, при каком великом событии он присутствует, когда слышит великий голос прошлого, вобравший все события, которые свершились на его дивном веку. Голоса — необыкновенные существа, и уважать их наш долг, — подумал Андерсен об окончании своей воображаемой сказки. Напишется ли она? — с некоторой грустью подумал он... Но это была единственная капелька грусти, ожившая в нём за всё время исполнения партии Алисы из «Роберта». А если и сказки, которые я пишу, спрашивал себя Андерсен, уже были когда-то сочинены, и мой удел — только суметь записать их. Но и на это нужно иметь право. И, поражённый, он вдруг понял, что именно голос Йенни Линд натолкнул его на эту странную мысль, которая, возможно, помешает писать сказки, чувствуя их потустороннюю заданность, а с другой стороны — поможет, потому что теперь он должен с большим усердием следить за собой, за своими душевными порывами, чтобы они были чистыми и чтобы сказки откликнулись ему, когда он попросит их прийти. Женщин столь талантливых Андерсен ещё не встречал.

Слушая голос Йенни Линд, Андерсен как-то незаметно, но сразу понял: его сказки — сёстры её голоса, и они — его главное призвание. Он оттолкнул от себя эту мысль — она приблизилась вновь. Он — романист! Романист! Романист! И драматург! И поэт! И только потом — автор сказок для детей! Ах, если бы можно было писать сказки и для взрослых, и для детей — вот было бы здорово. Голос певицы надиктовывал ему мысли своего опыта, а он признавал их за свои. Но разве самые главные мысли нашей жизни приходят к нам не извне?.. Ниоткуда...

И он понял, что будет относиться к своему сказочному труду куда серьёзней, чем прежде. Йенни Линд натолкнула его на идею, от которой волосы вставали дыбом: сказки уже живут, их нужно только поймать, понять, вымолить... Им хочется оказаться записанными на бумаге, чтобы стать достоянием детей и взрослых. Да, его сказки будут принадлежать детям и взрослым. Он вовсе не хочет быть только детским писателем. Его искусство — как чудесный сказочный голос Йенни Линд — должно быть достоянием всех живущих.

А чтобы сказки пришли сами, нужно иметь чистую душу... Он вдруг так ясно это понял благодаря пению шведского соловья. Сказки должны прилетать как соловьи в его одинокие дни и одинокие ночи.