Да, что правда — то правда: рассматривать себя в зеркалах было одним из его самых любимых развлечений, и друзья его уже давно, ещё в ранней молодости, подметили за ним эту маленькую слабость... Впрочем, как сказать — слабость ли? А может быть, наоборот — не слабость, а всё то же прямое, чистосердечное стремление трезво оценить себя, взвесить свои реальные возможности, понять своё истинное предназначение в жизни? Понять, как говорили древние греки, самого себя?.. Нет, что бы кто ни говорил, а если верить этому отражению в зеркале, то перед вами, господа, достойный экземпляр человеческой породы... Редкий и, следует признать, в каком-то смысле безупречный экземпляр... Античная голова, прямой нос, высокий лоб, чёрные глаза, пристальный, сосредоточенный взгляд, чувственный и в то же время волевой, упрямо сжатый рот, широкие плечи, прямая спина, мощный торс, крепкие сухие ноги, изящные маленькие руки с гибкими длинными пальцами... Недаром великий физиономист, великий исследователь человеческих душ по их отражению в человеческой внешности Лафатер пришёл в такой восторг, когда впервые увидел его, Гёте. Нет, господа, недаром... Недаром, должен вам сказать...
«И этого-то сдержанного, невозмутимого, полного величия и спокойствия человека, застывшего сейчас там, в глубине зеркала, вы, господин фон Фрич, приняли когда-то почти что за дурачка? За беспутного, праздного гуляку, которому только и забот было, как бы побольше нашуметь, побольше выпить, ухватить за зад какую-нибудь ядрёную краснощёкую крестьянку, рассмешить простоватого герцога солёной шуткой, растормошить его, увлечь, затащить его в трактир, к девкам, к цыганам, на ярмарку, к музыкантам — да мало ли ещё куда? Его, Гёте, — за мальчишку-шалопая, всегда готового вместе с герцогом и со всей этой его сворой дармоедов гонять целыми днями и неделями по полям, по лесам, по болотам, стрелять влёт фазанов, бить свирепых, клыкастых кабанов, разрывать мясо руками, швырять кости собакам, утираться рукавом, бражничать ночи напролёт, горланить песни, спать под открытым небом и утром, окатив похмельную голову водой из ведра, вновь скакать, неизвестно куда и зачем, на рассёдланных лошадях? Ах, как вы ошиблись, ваше превосходительство, господин бывший премьер-министр... Как же вы ошиблись... И, признаюсь вам по секрету, ничего, пожалуй, в жизни не огорчало меня так, как эта ваша ошибка. Ваш этот полупрезрительный, холодный взгляд, ваше упорное молчание в моём присутствии, ваше демонстративное нежелание слушать меня и замечать меня в государственном совете или в кабинете у герцога, ваш неизменный отказ, ссылаясь на здоровье, присутствовать на спектаклях и празднествах, если было известно, что их организовывал я или что на них исполнялась какая-нибудь моя пьеса... Это меня-то, Гёте, — за дурачка?!
Как же вы, травленый волк, старая лиса, не поняли, что это всё была работа? Тяжкая, нудная, кропотливая работа по овладению реальными рычагами власти, по постепенному перетягиванию на свою сторону всех, от кого в действительности зависел и зависит ход вещей в нашем маленьком богоспасаемом государстве... Думаете, я с самого начала не понимал, что в лоб, напором, у меня ничего не получится, что так мне ходу не будет? Что одни мои достоинства: ум, благородные намерения, уникальная работоспособность — ничего, абсолютно ничего не значат, если я не стану полностью своим там, где действительно решаются все важные дела? А решаются они, как вам прекрасно известно, ваше превосходительство, не в ваших затхлых канцеляриях, не вашим аппаратом, не вашими чахоточными чиновниками с их трёхдневной щетиной на щеках и вечно грязными париками, а за столом — за стаканом доброго вина, в спальне — в перерывах между пароксизмами любви, на охоте, на прогулке, на спектакле да в придорожной канаве, наконец, но только не в ваших канцеляриях, господин бывший премьер-министр! Неужели вы, ваше превосходительство, так и не поняли до самой вашей смерти, что я нарочно валял тогда дурака, нарочно прикидывался и притворялся, чтобы усыпить и ваше недремлющее око, и бдительность ваших преданных помощников, чтобы ни вы, ни они не приняли меня всерьёз, не подсидели, не сгубили меня раньше времени, пока я ещё нетвёрдо стоял на ногах, пока я ещё не прибрал к рукам всех, кто был и будет мне нужен и без кого мне не сделать ничего из того, что я задумал?.. Я должен был перелукавить вас, ваше превосходительство, и я вас перелукавил! Перелукавил! «Но, пытаясь их перелукавить, помнит цель и на худой дороге...» Я всегда помнил свою цель, господин фон Фрич, и, как видите, я её достиг!
Сколько же дней и ночей я потратил, чтобы направить живой, но взбалмошный и неразвитый ум герцога на великие и добрые дела, чтобы стать незаменимым его другом и советчиком, его вторым «я», — и я им стал! Сколько изобретательности, изворотливости, ума, таланта, тонкости обхождения нужно было вложить, чтобы превратить чопорную, созданную из одних только правил и предрассудков его жену, герцогиню Луизу, из моего врага в моего союзника, — и я это сделал! Кто ещё, кроме меня, мог так ловко использовать страсть герцогини-матери к балам, праздникам, переодеваниям, спектаклям, чтобы сделаться ей необходимым почти так же, как воздух, которым она дышит? Кто? И кто ещё здесь может зачислить в свои ближайшие друзья не только герцога, но и его старого воспитателя, и его самого доверенного камергера, и его личного адъютанта, и даже его шталмейстера — при всём при том, что с женой этого шталмейстера, как прекрасно известно всем, в том числе и самому шталмейстеру, у меня роман, длящийся почти уже семь лет? Даже и его! Даже конюха, даже повара, даже камердинера герцога! Даже и его экзекутора, то есть, попросту говоря, палача! Да-да, даже и его!
Давайте-ка, ваше превосходительство, прикинем на глазок, что здесь, в герцогстве, теперь моё и что — не моё... Герцог и его семья? Мои. Целиком мои... Двор? Если говорить о тех, кто что-либо значит, — мой или почти мой... Дворянство? И так и эдак, но в основном моё, ибо понимает, что без меня всё здесь опять погрузится в спячку, в мёртвое оцепенение, и не будет ни маскарадов, ни праздников, ни спектаклей, и будет скучно, скверно, и будет опасно, потому что некому будет сдерживать гаёв герцога, эти его дикие порывы, его сумасбродные выходки, от которых страдать прежде всего им. Кроме того, я теперь тоже «фон», тоже свой, тоже равный им, и они это хоть и скрипя зубами, но приняли — приняли, черт возьми!.. Красивые, влиятельные женщины? Мои. Все мои. Самый галантный кавалер в герцогстве, мировая знаменитость, изысканность в обхождении, теплота, участие, снисходительность к ним, романтическая история, неземная, как в самых толстых романах, любовь, пять лет только ахов и вздохов, бледный, изнурённый вид, пылающий взор, смиренно склонённая голова, — да как же можно быть врагом такого мужчины, как же можно желать ему зла? Нет, женщины всю жизнь были моими самыми лучшими, самыми верными друзьями! Они были всегда за меня и останутся за меня, потому что я за них, потому что я поэт, любовник, страдалец, потому что я их боготворю!.. Офицерство? Думаю, что и оно тоже за меня. Хотя я и урезал потешную гвардию герцога наполовину, с шестисот до трёхсот человек, но из офицерства я никого не тронул, все как были на своих местах и в своих чинах, так и остались, даже жалованье им теперь больше, а службы меньше, и опасности тоже меньше: ведь все они прекрасно знают, что, пока я здесь, ни старому Фрицу в Берлине, ни Иосифу Второму в Вене их у себя как наёмников не видать, я этого не допущу. У меня достаточно сил и влияния, чтобы удержать герцога от любых его этих мальчишеских мечтаний о войнах, сражениях, победах, захваченных знамёнах. Ввязываться в эти бесконечные и безысходные внутригерманские свары? Господи, спаси и помилуй! Да никогда!.. Кто ещё? Духовенство? Как ни мало оно значит в этой протестантской стране, им тоже никогда не следует пренебрегать, и здесь мои позиции тоже прочные, особенно с тех нор, как Гердер, мой старый друг, мой учитель и мой самый злой, самый отъявленный критик, стал в герцогстве, по моей же подсказке, самым главным среди всех наших попов... Кто ещё? Профессора, учёные, люди искусства? Но кто же сейчас может оспорить факт, что только благодаря мне, Гёте, Иенский университет занял в Германии такое блестящее положение? Кто пригласил в Иену всех этих знаменитостей? Кто наладил все эти лаборатории, кабинеты, библиотеки, музейные коллекции? И кто возродил здесь театр? Кто втянул весь Веймар и всё герцогство в спектакли, литературные дискуссии, поголовное сочинительство? Кто заставил всех читать, кто открыл двери каждого порядочного дома для Гомера, Шекспира, Вольтера, Руссо? Кто превратил эти затхлые задворки Европы в мировой центр наук и искусств?.. И наконец, третье сословие... Что ж, и среди них имя Гёте произносится отнюдь не с проклятиями, а с должным почтением и уважением... Во-первых, свой брат, бюргер, понимающий их и сочувствующий им, и, во-вторых, не паразит, не лодырь, купающийся в шелках и кружевах, а трудяга, работник, вол, тянущий за четверых, государственный делец, основательно расшевеливший захиревшие было в герцогстве коммерцию и предпринимательство, наладивший дороги, почту, государственный бюджет, вновь пустивший в дело пятьдесят лет как заброшенные серебряные рудники в Ильменау, ожививший суконное производство, ткачество, стекольные мастерские, всякого рода другое ремесло... Сумевший даже прижать самого герцога с его бестолковыми расходами! Даже герцогиню-мать!
