Тридцатого августа армия подошла к Вердену. Авангард расположился к северу, на возвышенности Святого Михаила. Гёте ещё лежал в дормезе, когда герцог Веймарский, раздвинув занавески, представил ему вестового, который должен был доставить в крепость требования прусского короля. Бесполезная попытка. После отказа коменданта Борпера батареи загрохотали. Но поэт был странно рассеян: солдаты, удившие рыбу в луже, обратили его внимание на осколки посуды, упавшие на дно. Переломы этих осколков давали самые неожиданные, радужные сочетания и сияли самыми прекрасными цветами радуги. Это явление так поразило Гёте, что он внезапно вернулся к своим оптическим изысканиям и забыл о бомбардировке. Ночное алеющее небо пересекается во всех направлениях ядрами, а Гёте за стеной какого-то сада спокойно прохаживается с принцем Реусским: они спорят о преломлении лучей.
Несколькими днями позже обезумевшая от пожара верденская буржуазия заставила Борпера сдаться. Он пустил себе пулю в лоб, чтобы не пережить позора этой сдачи. Были же ещё патриоты и республиканцы во Франции! Эмигранты, правда, утверждали, что союзников встретят как избавителей, что санкюлоты будут массами переходить на их сторону, но как всё это не соответствовало реальности. Действительно, четырнадцать девушек в белых платьях приветствовали въезд его величества короля прусского, поднесли ему цветы и фрукты, но какое значение могло иметь это проявление малодушия высших классов? Доблесть солдат революции была непоколебима, и Гёте описывает прекрасный образец её: гренадер, выстреливший в пруссаков при их входе в город, был захвачен, но тут же бросился в Маас, чтобы только не отдаться живым в руки врагов. Фридрих-Вильгельм II основал свою штаб-квартиру в замке Глорье, герцог Брауншвейгский — в селе Регрэ. Веймарский полк разместился в Жарденфонтене. Гёте был радушно принят одним местным жителем, который прекрасно кормил его. В день отъезда хозяин передал слуге письмо для своей сестры, живущей в Париже, но при этом лукаво прибавил: «Впрочем, туда ты не попадёшь».
Добряк оказался прав. Но как было не опьяняться первыми успехами! Посылая Кристиане из Вердена корзину ликёров и конфет, поэт обещает выслать ей из Парижа всё, что она пожелает. Когда со стаканом вина в руке он за герцогским столом обсуждает вместе с офицерами положение дел, как может он не заразиться оптимизмом товарищей! Разве пруссакам не удалось пройти между армией Дюмурье, сосредоточенной около Седана, и идущей из Меца армией Келлермана? Разве не продвигались к Шампани с её знаменитыми виноградниками? И потом, что стоит этот Дюмурье со своими тридцатью тысячами человек против восьмидесятитысячной армии союзников? Ах, конечно, ему не удастся преградить путь на Париж. Где ему меряться силами с герцогом Брауншвейгским, сотоварищем великого Фридриха, наследником его правил и славы? Ведь Дюмурье всего-навсего шестидесятилетний старик офицер, кабинетный учёный, скорее политик, чем солдат, никогда не стоявший во главе командования.
Одиннадцатого сентября вновь пустились в путь в северо-западном направлении. Прусский король выехал из Глорье верхом без плаща, несмотря на ливень, и, к негодованию одного старого эмигранта, французским принцам из его свиты пришлось последовать его примеру. Промокли до костей. Армия медленно двигалась между Маасом и Эром. В Ландре перед Аргоном — таинственной и грозной преградой — остановились. Лагерь в Ландре. Те же испытания, те же лишения, что в лагере Прокура. Четыре дня прошли в нерешительном топтании в грязи. Ущелья были заняты, Дюмурье был там, сторожил, скрывшись за лесами. Что делать? Угрюмые вечера! Вокруг увязших в грязи повозок слышалось только шлёпанье ног отставших, которые теперь догоняли свои части, или часовых, отправляющихся на караулы. Ливень гасил огни. Едкий дым стлался над лагерем. Вихрь потрясал, а то и сносил палатки. И только в одном углу мерцал светильник, защищённый полковой повозкой. «Счастлив, — говорит Гёте, — тот, чьим сердцем владеет более благородная страсть». Он диктовал своему секретарю заметки об оптике. «У меня сохранились ещё эти бумаги, — писал он впоследствии, — со всеми следами дурной погоды; они свидетельствуют о настойчивых исканиях в той трудной области, к изучению которой я приступал».
Эти занятия не помешали, однако, поэту вскочить на лошадь и помчаться на передовые позиции, как только 14 сентября раздалась пушечная стрельба, в сторону Круа о’Буа. Он встретил там даже прусского принца Людовика-Фердинанда, которого храбрость увлекла далеко вперёд. Гёте позволил себе посоветовать ему быть осторожнее. Что означала эта пальба? Скоро это выяснилось, к общему восхищению. Одно из ущелий заняли с бою австрийцы. Теперь армия Дюмурье была перерезана надвое, и ему пришлось оставить «французские Фермопилы». Он с большей частью своих войск отступил в ночь с 15 на 16 сентября и направился к Сент-Менехуду, где его догнали остальные. В уме Дюмурье возникал план другого манёвра. Круто порвав со всеми традициями, он отказался защищать дорогу на Париж.
Тем временем прусская армия пришла в движение, перешла Аргон около ущелья Гранпре, пересекла Эн и входила в Шампань. «Хорошо было бы, если бы здесь очутился Ван дер Мёлен и обессмертил наш поход. Все были веселы, оживлены, самонадеянны и храбры. Правда, впереди нас горело несколько сел, но ведь дым только дополняет воинственную картину». В Массиже, когда разнеслась весть, что Дюмурье отступил к Шалону, прусский король воскликнул, что он совсем не намерен дать ему уйти. Армия получила приказ, не дожидаясь австрийцев и оставив обозы в Мезон-де-Шампани, двинуться к югу. Тёмной, без луны и без звёзд, ночью армия бесшумно поднялась по «печальной долине Турбы». У Сомм-Турбы внезапная остановка. Зажгли костры, куда подбрасывали охапками колья из заборов, к великому негодованию герцога Брауншвейгского, возмущённого этими предательскими огнями. Эмигранты отобрали все яйца у крестьян и пекли их в золе. Гёте в каком-то погребе отыскал четыре бутылки вина. Разговаривали, сидя у костров, так как чувствовали себя совсем близко от неприятеля.
На самом деле Дюмурье прочно укрепился на западе, на высотах Вальми. Он совсем не собирался отступать к Шалону, а остановился, провёл соединение своей армии с армией Келлермана и с частями, идущими из Меца, и вынуждал Брауншвейга принять бой. Какое невероятное положение — неприятель повернулся спиной к Парижу, а Дюмурье стоял лицом к столице, путь к которой он должен был защищать! Его манёвр удался ему лучше, чем он мог ожидать. Отрезанные от австрийцев пруссаки должны были наступать одни, имея тридцать пять тысяч человек, а он сам благодаря соединению с Келлерманом располагал почти пятьюдесятью тысячами.
Двадцатого сентября утром войска герцога Брауншвейгского заняли боевые позиции. Веймарский полк рысью понёсся в юго-западном направлении, к шоссе, идущему от Шалона до Сент-Менехуда. Гёте следовал верхом. Дождь хлестал прямо в лицо, и скоро в тумане разразилась орудийная перестрелка. Напрасно ждать от поэта подробных описаний сражения. Он отметил только один эпизод — атаку, которую вёл герцог Веймарский против Трактира Луны, на дороге в Сент-Менехуд. И при этом он должен был ещё смягчить её неудачу. Известно уже от других, что кирасиры повернули лошадей и сумасшедшим галопом помчались от орудийных залпов. «Белые плащи всадников расстилались вдоль лошадиных спин». Мог ли Гёте сказать это при жизни Карла-Августа? В своём «Походе во Францию» он рисует живописную картину сражения, не останавливаясь, впрочем, на его исходе: «Ядра дюжинами падали перед нашим эскадроном, к счастью, не взрываясь, так как вдавливались в мокрую землю; но грязь обрызгивала и людей и лошадей. Лошади, которых держали под уздцы лихие наездники, фыркали и шумно ржали. Вся масса, хотя не рассеивалась и не спутывалась, казалось, всё же волновалась. В первом ряду эскадрона колебалось в руках красавца юноши знамя; он держал его крепко, но нетерпеливая лошадь сильно раскачивала его».
К одиннадцати часам туман рассеялся, и прусская пехота под командой Брауншвейга двинула колонны в атаку. Медленно, как на параде, в стройном порядке подвигались они под артиллерийским огнём к французским позициям. Это упорное и методическое движение вперёд и взрыв трёх фур пороха внесли некоторое расстройство в ряды добровольцев. Тогда Келлерман, расположившийся около мельницы Вальми, двинул вперёд две батареи, потом, подняв на шпагу свою шляпу, украшенную трёхцветной кокардой, проехал по передним рядам войска. Оглушительные крики ответили на его возглас: «Да здравствует нация!» Ободрённые новобранцы схватились за ружья, штыками отогнали неприятеля, и гренадеры короля прусского отступили перед «сапожниками» республики.
