– А во время течки Киска будет жутко вопить, и в нее придется кидаться тапком, – холодно говорит Анечка, – готовься, толстячок…

– Не придется, – говорит Сидней, – я уверен, Киска приятно мяукает. Киска вообще очень приятная и смешная. Я помню, когда показывали программу про визажистов, она сразу говорила, что хочет стать визажистом. А потом она еще хотела быть гонщиком «Формулы-1», парикмахером, художницей, охотницей на вампиров, хакером, стеклодувом и режиссером фильмов ужасов.

– Еще я хотела быть великой теннисисткой! Мне очень нравились белые юбочки, в которых в теннис играют. Я тоже хотела в такой бегать.

– Киска, ты вообще балласт, – говорит Анечка, – балласт и баланс.

– А по-моему, я шикарная Киска! Особенно когда веселая. Но сейчас великая скука поглотила меня, а Рита куда-то пропала вместе с вином… Сидни, пузатка, чеши пониже… Еще чуть-чуть… Да, вот здесь…

– Киска, ты становишься похожей на Риту, – раздраженно говорит Анечка, закуривая новую сигарету, – а ее еще в школе считали самой большой шлюхой. Ты знаешь, что ее выгнали с выпускного вечера за то, что она пришла туда голой? Ну, не совсем голой – две трети ее кожи было обклеено такими маленькими зелеными ценниками… Нет, я правда не понимаю, чего с ней так все носятся?! – Анечка сплевывает в стеклянную банку, которая служит ей пепельницей, – тоже мне, женщина с отчаянной судьбой… Просто мужчины тупые, всегда ведутся на шлюх. Мужчины вообще мерзкие и отвратительные! От них нужно брать все, что только можно, и делать пакости, чтобы они поняли, что они никто! Неизвестно еще чем они там занимаются своим мерзким телом!

– Ого… – улыбается Сидней, – наболело? Анечка, знаешь, ты даже само слово «мужчина» произносишь с придыханием, совсем как старушка в той рекламе Irn Bru… Ну почему ты нас так ненавидишь?

– Да потому что я умная!

– Умная? Хорошо… Умножь тогда в уме восемь на девятнадцать!

– Восемь на… Отстань! Нет, ты смеешься, толстячок, а я даже тебя с трудом переношу, просто привыкла уже… Я уверена, это мужчины во всем виноваты! Рита – очень хороший пример: она с вами слишком много общалась и в итоге сошла с ума. Сид, ты же слышал всю ту фигню, с которой у нее все началось два года назад? Ну, про то, что скоро Земля превратится в большую фасолину, и прочую чушь? Так эта бредятина была солидной жизненной позицией, исполненной кристальнейшей логики по сравнению с тем, что у нее сейчас в голове. И на Тиму вон посмотри: он уже полгода ни с кем не разговаривает, кроме нее… Тим, когда у вас там переход в четвертое измерение запланирован, а?

– Сегодня, – отвечаю я. Анечка разводит в стороны руками:

– Без комментариев…

– Не знаю, – говорит Яночка, – а по-моему, Рита просто несчастная и обиженная на весь мир, потому что она, скорее всего, не сможет иметь детей.

Выключенный телевизор в моей комнате устало хрустит пластиком, как он обычно делает только ночью. Standby – глаз красного огонька в темноте бетонной коробки.

– А она разве не может иметь детей? – спрашивает Сидней.

– Сид, у нее месячные раз в три месяца. А если она спит на боку – у нее потом синяки от ребер остаются… И еще ей почему-то кажется, что она некрасивая, поэтому она так любит все эти свои проституционные сапоги и косметику. И ринопластику она поэтому сделала.

– А по-моему, вы просто маленькие сплетницы, – говорит Сидней, – маленькие и злые. Вас нужно посадить под стеклянный купол посреди пустыни Гоби, чтобы вы там на пару генерировали мировое зло и никому не мешали жить.

– Сид, ты странный, – говорит Анечка, – уж кто-кто, а ты должен понимать, что она шлюха. У нее даже друзей нет, одни только любовники.

– Ну, любовник – это тоже неплохо.

– Нет, любовник – это не то. Легко можно найти идиота, который тебя будет терпеть. С друзьями сложнее. Да ее как-то раз дельфин в дельфинарии хотел изнасиловать; даже дельфин не захотел с ней дружить!

– Как же она это поняла? Ну, что он хотел?

– Сид, если бы тебя захотел изнасиловать дельфин, ты бы сразу это понял… – говорит Рита.

– Ритка! – кричит Яночка. – Рита вернулась!

Рита протягивает Сиднею двухлитровую пластиковую бутылку с вином, а сама небрежно проводит взглядом по веранде, будто бы видит ее в первый раз, хотя я чувствую нити внимания, струящиеся из ее глаз, благодаря которым она замечает каждый новый предмет, каждую изменившуюся деталь обстановки. Рита поднимает глаза и точно так же осматривает всех нас.

– Там очень холодно, – говорит она, – первая холодная ночь этой осенью…

– А почему ты мокрая? – спрашивает Анечка. – Что ты делала на улице? Ты же в подвал вроде ходила.

– Я просто гуляла…

– Во время грозы?

Рита ничего не отвечает и ложится на скрипучую кровать с прогнувшейся сеткой, рядом с которой к стене прислонен щит с рекламой HERMES – чтобы не касаться голого бетона, когда спишь. Одна ее нога на металлическом бортике сверху, босоножка едва держится – Рита покачивает ею в такт затихающим звукам джаза.

«Нате, развлечетесь немножко… – вдруг игриво предлагает нам радио, – только потихоньку…»

– Спасибо, Олежек, – говорит Рита, – мы постараемся…

– А что это за вино ты принесла? – спрашивает Яночка. – Очень странное, вообще никакого вкуса.

– Нет, есть вкус, – говорит Анечка, вращая колесо настройки. – Оно сладкое чуть-чуть.

– Не сладкое, а соленое, – возражает Яночка, – подожди… Или нет, сладкое?

– А это вовсе и не вино! – смеется Сидней, – это кровь! Кровь бедняжки Пуфика! Видите, его нигде нет… Ахахах.

– А вы что, против? – совершенно серьезно спрашивает Рита. – Китайцы, например, пили кровь собак и лис, чтобы научиться понимать, о чем те говорят. Сидней подозрительно принюхивается к содержимому своего бокала.

«Жан Поль Готье…» – стонет радио, захлебываясь акцентом. – «Де Голь… Фрэнс де Голь…»

– Собаки не говорят, а лают.

– Это грузинское вино.

По волосам и лицу Риты все еще стекает дождевая вода, несколько мокрых прядей падают на глаза, прикрывая начавшую расплываться под ними тушь. Пальцы обхватывают чашку, полную вина: красная чашка в белый горошек, как выгоревшая божья коровка. На каждом ногте Риты наклеен длинный розовый лепесток с двумя зубчиками на конце.

– Тим, иди сюда…Я сажусь на кровать рядом с ней.

– Пей все! Залпом! – говорит Рита, протягивая мне чашку.

Я осторожно касаюсь вина губами, языком, нёбом: оно похоже на сок, безвкусный густой сок.

– Ой, Ритка, у тебя тушь потекла! – говорит Яночка.

«Де призон…» – самозабвенно бьется радио, – «экстродизен… Экью…»

Рита проводит ладонью по лицу, смотрит на испачканные в туши пальцы:

– Тим, сходи, пожалуйста, в ванную, там на стиральной машине моя белая сумка, принеси ее сюда. Хорошо?

В ванной белыми воздушными островами плавает пена, оставшаяся от предыдущего купальщика. Горячей воды нет уже несколько дней, нам теперь приходится нагревать воду кипятильником и смешивать ее с холодной. Я легко нахожу сумку Риты, но не спешу возвращаться с ней обратно на веранду. Расстегиваю молнию: внутри оказывается зеркальце, очень много косметики – маленькие черные коробочки L'OCEAN II, студенческий билет, презервативы, скальпель, какие-то рыболовные снасти. В другом отделении я нахожу толстую тетрадь с жесткой зернистой обложкой. Обрывки лекций, философские термины, стихи, рисунки. И дневниковые записи. Сделанные разными ручками, в разное время, длинные и совсем короткие, написанные вдоль, поперек и по диагонали. Даже почерк постоянно изменяющийся: то округлый, размашистый, сильный, то вдруг сжатый до предела.

«Нагота nakedness, nudity.Навязчивая идея obsession.Ты назойливая мелодия, которую трудно выкинуть из головы. You are like importunate tune which I can't throw out from my head».

«Сладость греха на губах, опьяняющая горечь совести после и дикая безысходная радость, граничащая с безумием в его преддверии. Я сделала то, что хотела сделать полтора года назад. Опустилась, продалась, больно ранилась. Больно будет жить дальше, больно сейчас, обидно, горько. Но сладко на губах, как мед, это чувство стекает по ним и попадает на давно жаждущий язык, обжигая, но лаская, теша своей порочностью».