Рррр… Полная миска каши с тушенкой… Тушенки с кашей. Командирской! Устроился Ломбард. Красавчик! А вы, братцы? Жрете небось дохлых голубей да котов, и то не каждый день. Рррр… А Ломбард ни о чем не жалеет! Хватит с него подвигов. Гоняться за шинами ради куска трехдневной курицы гриль – это для щенков и выживших из ума дворняг вроде Лютого. А здесь на сто метров вокруг все мое. Хочешь – лежи на дровах, хочешь – сиди в конуре, хочешь – лай, хочешь – блох лови. Цепь?.. Ну а что цепь? Мне она не мешает. На каждую миску с тушенкой всегда приходится цепь, так уж заведено великим Сабом, псом всех псов, да переведет он нас на другую сторону.

– Бобик-бобик-бобик… Фьить-фьить!

Сам ты Бобик! Рррр… Копают тут с утра… Отбросы стаи. Солдаты. У людей все так же, как и у собак, только у них еще звездочки есть: чем больше у тебя звездочек на погонах, тем раньше и лучше ты жрешь. Я здесь второй после хозяина: у него три звезды, у меня, значит, две. А у этих вообще ничего нет. Вот и жрут один батон на двоих. Рррр… Чего смотришь? На тушенку мою смотрит… Рррр…

– Дурной пес! Не нравится мне, что он все время рычит. Вот увидишь, Славик, откусит он кому-нибудь из нас сегодня ляжку. Ты, кстати, слышал новость?

– Какую?

– Кабана вчера в каптерке трое в задницу отодрали.

– Вот это да! Предлагаю тебе немедленно написать об этом письмо в журнал GLAMOUR. В раздел светской хроники…

Второй я после хозяина. Иногда даже думаю, что первый – он сначала мне жрать положит, а потом сам начинает. Есть еще Дора, колли, но о ней потом – больная тема. Или чего уж там откладывать: кастрировали меня, братцы, из-за этой сучки. Кастрировали беднягу Ломбарда. И я таких сюрпризов, братцы, решительно не понимаю. Почему меня, а не ее? Кто это придумал, сторожевых собак кастрировать? Я и лаять меньше стал, да и как-то вообще уже все не так…

Нет, я ни о чем не жалею, но иногда как накатит: бежишь, бывало, за Audi или за BMW; Лютый впереди, лай, гвалт; вы, братцы, рядом; всех порвем, ууу, хорошо… Были времена, были… А До-ра – треска мороженая, белесое филе, а не сучка, да кому она сдалась. Дохлая, как смерть. Выйдет пару раз за день, хвостом помашет, миску мою понюхает – и назад, в спальне себе вонять. Еще кот есть. Кот два дня назад пришел и остался здесь жить. Вы, братцы, не подумайте ничего плохого, но кот очень крутой. Ему два месяца, не больше, но ему насрать на всех: жрет и спит, ни разу еще не мяукнул. Местные его выгнать хотели, да только хрен – сами ушли… Крутой кот.

Кто-то чужой мимо идет, надо полаять для порядка, меня затем и держат. Только бы не эта мразь…

Братцы, есть тут одна шавка – Пуфик погоняло. До хрипоты лаем изойдешься на него, а он стоит за забором, высунув язык, и издевается, такса поганая. Ох, хоть бы разок меня с цепи спустили… А, не, это хозяйка евонная идет.

– Уав! Ишь ты, краля. Не знаю, а мне даже нравится, как она меня передразнивает.

– Уав! Уав! Ну как настоящая сучка, правда. Вот бы Дора такой была, уж и не обидно бы было – за дело б тогда чести лишился.

– Барышня, чем собаку дразнить, поделились бы лучше вином! – Как же я к вам подойду, ведь у вас пес такой боевой… – А мы сейчас его уберем. Подождите!

Эээ… Че-то я не понял: куда уберем?.. Ты зачем цепь схватил, поганец? Дышать нечем… Куда… А вот сейчас мы тебя за горло!.. К земле нагнулся, ща камнем швырнет. Двое их… А лопата зачем?!.. Гнилое дело, братцы: грохнут щас и привет, собачьи боги! Кхррр… В будку, будку… – Славик, лопатой вход в конуру загороди!

Справились, мозгляки… Только бы хозяин не увидел моего позора. Кастрированный, да еще и бездомный – это, братцы, все – финиш. Куда я такой пойду? Разве что Пуфика порвать и утониться потом… Вот и сделали Ломбарда. Из-за сучек все беды, братцы, не важно, собачьи они или человеческие. Я вам так скажу: не связывайтесь с ними, даже если и можете еще. И не видно же ни черта. Или щас я, вот тут… Навозом несет… Никак морда не пролезает… А вот, я сюда, одним глазом… Ээх, только небо одно и видно. Хреново дело: шторм ночью будет. Вертолет летит. Куснуть бы его за пузо! Че-то жрать уже охота, братцы. Мозговую кость бы сейчас, а… Миска-то снаружи осталась. Тушенка… Жрать… Миску верните, живодеры!.. Бесполезно: они уже никого, кроме сучки, не видят и не слышат. А по правде сказать, вкусно от нее пахнет…

Я лежу в ванной и пускаю мыльные пузыри. Целюсь в картинку на стене, переводной рисунок на одной из этих серых квадратных плиток. Пузыри летят то выше, то ниже и никак не хотят попадать. Горячая вода с шумом льется где-то вдалеке от моих ступней, обжигая их, но рядом со мной по-прежнему холодно. Приходится отложить пузыри и перемешивать воду – левая рука вперед, правая – назад. Я оказываюсь в центре водоворота. Слышно, как где-то наверху гремит на ветру лист железа, отставший от крыши.

На душе у меня тоскливо. Один из таких дней, когда некуда себя деть, когда по телевизору серая утомительная чушь, а ты только и делаешь, что ходишь в душ или постоянно завариваешь чай, чтобы ни о чем не думать. Рита всегда наматывает нитку от пакетика с чаем на ручку кружки. Рита не появляется дома уже неделю.

Снизу доносится грохот падающего с лестницы тела. Это Папаша.

– Бред какой-то, – слышу я.

Я родился недоношенным на две недели и, когда я родился – он пил как черт, а мама уже бросила. Об этом рассказала мне Рита. Она вообще много чего мне рассказала. Когда она ночует дома, она спит в моей комнате. Если она спит одна. Ее кровать у окна, моя – придвинута к стене. Мы оба обычно долго не можем заснуть. Я смотрю, как по потолку ползут полосы света от проезжающих мимо машин, и слушаю ее голос.

Через узкий просвет рядом с замком я вижу, что кто-то проходит мимо ванной. Дверь медленно открывается, и на пороге появляется Рита. Заходит с бутылкой вина, и сразу понятно, что она одна эту бутылку с утра выпила, вот только что. Закрывает дверь на замок: магнитный язычок щелкает, попав в паз. Она всегда закрывала все двери там, где находилась. И если кто-нибудь оставлял их открытыми – молча вставала и заново закрывала. Могла двадцать раз за день встать и закрыть одну и ту же дверь. Все над ней смеялись. Все, кроме меня. Я понимал, почему Рита это делает: все и так слишком неустойчиво и хрупко, зачем же еще и двери оставлять открытыми? Даже кошки любят садиться в разные круги, коробки и пакетики, а уж они наверняка видят побольше нашего…

Рита ставит полупустую бутылку вина на пол. Бутылка падает, красное вино волнами, толчками льется из нее на пол. Рита улыбается и легкомысленно машет мне рукой: к черту, кого это волнует, уберем потом.

У Риты светлые волосы, но она красит их в черный цвет. Она смотрится на себя в зеркало, чуть повернув голову вбок, чтобы не было видно, как носик едва заметно искривляется влево на самом кончике – результат не очень удачной пластической операции, за которую ее чуть не убили родители два года назад.

Рита садится на край ванной.

– Твой папаша – мудак! Ты знаешь об этом? – спрашивает она, опуская руку в воду.

Я молчу, хотя мне вообще-то не особо приятно, что она так сказала. Молчу и смотрю на нее.

– Ты очень неаккуратный! – говорит Рита. – Ты опять порезался? – она показывает на бинт, которым перемотано мое запястье.

– Да.

– Хочешь? – Рита поднимает с пола бутылку, держа ее перед собой за горлышко двумя пальцами.

– Не хочу.

– Тебе тоже паршиво, да? – спрашивает она. – Этот гад специально так все подстроил, я уверена. Чтобы без него всем сразу стало гораздо хреновее. Я думала, это сразу все решит, ну, досрочный хеп-ни-энд и все такое, но дела, похоже, обстоят гораздо серьезнее…

– Может, это просто погода испортилась? – говорю я.

– Может, и так… Не возражаешь, если я с тобой попускаю пузыри?

Не дожидаясь ответа, она залезает ко мне в ванную, как была – прямо в одежде, шпилькой туфли случайно поцарапав мою голень. Я вижу, как расходится в разные стороны пена на поверхности воды, вижу свою ногу, на которой медленно проступает рваная красная полоска, края ее тут же покрываются белым налетом. Мне не больно. Ткань корсета начинает медленно намокать, плотно стягивая снизу полусферы сисечек. Как же я хочу дотронуться до них! Я смотрю на них не отрываясь, завороженно, зачарованно, и будто бы чья-то рука медленно сжимает мое сердце, выдавливая из него приторный нежный яд, разливающийся по всему телу.