На заднем плане Кит дрыгает ногами и стучит ладонью по своей голой жопе.

– Это точно! – смеется перед телевизором Рита и треплет Тиму по волосам.

– Благородство – ваш конек!

Изображение начинает дергаться вверх-вниз – это Папаша наконец не выдерживает и заходится в приступе хохота во время съемки. Мама поворачивается к детям:

– Тима! Кит! Что вы делаете! Камера выключается.

– Твоя мама выкинула эту кассету, – говорит Рита. – А я подобрала. Записывала потом… ну, всякие свои штуки записывала. Неважно! Сейчас, тут еще есть, надо перемотать. Лучше отвернись. Или ладно, я в невидимом режиме. Вот, 28-я минута…

На экране появляется скачущее изображение: болотные сапоги, затем брезентовая штормовка, чья-то рука держит две удочки, камера переворачивается: появляется лицо Тимы на фоне соснового леса.

– А сейчас очередная сцена документального блокбастера «Мой брат – кретин!» – говорит он в камеру, которую держит в вытянутой руке.

– Режиссер и оператор – Тима Грез. В главной роли – звезда экрана, любимец бабушек, повелитель зассанных матрасов, наш дражайший и несравненный Кит Грез.

Камера вновь переворачивается, вокруг мелькают сосны, сухая хвоя на земле, рябящая зелень папоротников. Кит идет вперед, сгибаясь под тяжестью огромного бревна, которое он зачем-то несет на плечах.

– Кит, будьте так любезны, расскажите нашим зрителям, зачем вам это бревно? – спрашивает Тим, строя из себя телерепортера.

– Отвали!

– Ну серьезно, зачем вы тащите его уже… – Тим снова разворачивает камеру, чтобы продемонстрировать, как он смотрит на часы. – Уже полтора часа!?

– Надо! – сердито бросает Кит. – Я буду делать тотем!

– Тотем?!

– Священный Тотем!

– Ага. Насколько я понимаю, Священный Тотем должен защитить вас от Таба Циклона?

– Да!

– А что такое Таба Циклон?

– Я не знаю. – Простите за бестактный вопрос, а нельзя было найти бревно для Священного Тотема, который защитит вас неизвестно от чего… ну, скажем, найти его чуть поближе к дому?

– Нельзя! Нужно именно это бревно!

– Разумеется. Вопросов больше нет.

Кит проходит между двумя деревьями, и бревно застревает между ними. Ему бы просто отойти назад и развернуться, пройти боком, но он лезет вперед, покрасневший от злости, бревно глухо ударяется о стволы молоденьких сосен, сдирая с них золотисто-коричневую кору.

– Интеллект моего брата может поначалу потрясти неподготовленного зрителя! – комментирует сцену Тим. – Ведь он лишает девственности! Он может все!

Бревно действительно должно было бы быть короче раза в два, чтобы Киту удалось пройти между соснами, но он упорно рвется вперед, не желая обходить препятствие. По экрану телевизора идут помехи, изображение проносится кадрами снизу вверх, какое-то большое неясное пятно телесного цвета.

– Так, это не то, это не смотри, – Рита поспешно нажимает на STOP, перематывает назад.

– Хочешь. еще раз про благородство посмотрим?

– Бред какой-то, – доносится из коридора привычная папашина присказка. Следом в гостиной появляется и он сам. Во рту дымящаяся сигарета, в руках – практически пустая бутылка шампанского с коричневой этикеткой вина там осталось на два-три глотка. Он заходит и смотрит на маму, которая застыла в телевизоре на стоп-кадре со смешно скошенными глазами.

– Заросло уже все, наверное… – говорит Папаша.

– Что?

– Да на кладбище, говорю, заросло все. Давно уже не были. С июля, так ведь? Может, съездим как-нибудь? В следующие выходные, а? Как раз два года будет… Да и Яночка с Аней обещают прилететь…

– Не знаю, пап. Может, ты сам съездишь?

– Ну да… Вы меня вообще не слушайте. Я же понимаю, это я просто… Им-то что уже… Да и вам голову забивать. А я-то… Ну и вот…

Столбик пепла ломается у основания сигареты под грузом собственной тяжести падает на ковер. прихватив с собой тлеющие остатки табака.

– Знаете, ребята, я тут подумал… – Папаша замолкает, глядя, как от красного уголька по ковру начинает расползаться дымящийся ожог.

– Что подумал, пап?

– Я? А, ну да, я тут подумал… Раз уж я все равно никуда не гожусь, то надо бы вам хоть заработать на мне денег.

– И каким же образом? – спрашивает Рита.

– Очень просто. Вам надо застраховать мою жизнь. Он допивает розовое шампанское прямо из горла, морщится и ставит пустую бутылку на пол рядом с телевизором.

– Дядя Ром, ты не обижайся, но тебя согласятся застраховать разве что от того, что тебя НЛО украдет, – говорит Рита.

Папаша долго смотрит на ее губы, потом на копилку Тимы. Тяжело вздыхает и выходит в коридор.

– Бред какой-то… – вновь доносится оттуда.

Когда в дверь профессора Быданова позвонили, тот сидел на полу в гостиной и задумчиво теребил вывалившуюся паркетину, на поверхности которой были уже едва различимы следы лака. Голоса в голове профессора говорили, что он все делает неправильно. Всего было четыре голоса, их наводил специальный прибор, встроенный спецслужбами в телевизор. Голоса дежурили посменно, сейчас была очередь старушки. «Ты должен жениться на Жанне! – твердила она. – Ты должен жениться на Жанне!» Старушка была не самым плохим вариантом, по крайней мере, она не ругалась матом. Хотя ее намерение непременно женить профессора на своих постоянно меняющихся фаворитках несколько утомляло. В дверь снова позвонили, на этот раз уже настойчивее.

Профессор прошлепал через длинный коридор, босые ступни неприятно липли к холодному паркету. По привычке остановился у зеркала в прихожей, хотя оно не радовало его вот уже лет двадцать. Вместо лица – какой-го обрюзгший серый корнеплод. Экскаваторные складки челюстей, переходящие в зоб подбородка. Мутные маленькие глаза, сросшиеся брови. Может, и правда жениться на Жанне, пока еще не поздно?

Быданов прильнул к глазку, но ничего не увидел – похоже, его прикрыли ладонью с другой стороны.

– Кто там? – спросил профессор.

За дверью молчали.

«Лучше сам открой», – посоветовала старушка и спешно удалилась, шурша многочисленными юбками.

Через несколько секунд Тима и Рита, поднырнув под рукой философа, пробрались в гостиную и изучали его жилище. Громоздкая лепнина на потолке была покрыта мелкими трещинами и слоем непонятно откуда взявшейся копоти. Старое пианино придвинуто к стене, вокруг штабелями сложены прямоугольные свертки, упакованные в грубый серый картон с масляными разводами – видимо, тираж одной из научных монографий философа. За окном прогрохотал трамвай, заставивший звонко задрожать пыльные двойные стекла. В пустом пространстве между ними Мирно покоились кверху лапками засохшие комары и мухи – внушительная коллекция нескольких сезонов.

– Интересно, а зачем ему носок на люстре?

– Не знаю. Может, он ему счастье приносит? – предположил Тим.

– Ага! В личной жизни…

– А в чем, собственно, дело? – спросил Быданов, догнав друзей в гостиной. – С кем имею честь?

Философу никто не ответил: Тима уже раскачивался в стонущем от старости кресле-качалке, а Рита успела расковырять один из серых свертков и теперь с неподдельным интересом рассматривала объемный труд профессора.

– Кхм-кхм, – кашлянул философ, пытаясь привлечь внимание посетителей. – Так по какому, собственно, поводу…

Рита протянула философу экзаменационный листок, посреди которого красной ручкой было выведено: «Незачет! Профессор Быданов».

– Это вы написали?

– Позвольте… – философ взял листок в руки и, близоруко щурясь, поднес его почти к самым глазам. – Так-так… Да, я.

– И чем же вам не понравилась работа этой девушки? – спросила Рита.

– Кхм… – Быданов машинально оттянул больщими пальцами рук свои широкие клетчатые помочи и тут же отпустил их. Подтяжки громко хлопнули о грудь профессора.

– Она не раскрыла сущность герменевтики. Герменевтического подхода.

– Кого-кого? – переспросил Тима.