Я озираюсь по сторонам, выглядываю в темноте такси, лимузин, какой-нибудь признак Сары. Ничего.

— Мистер Рубио? — это не голос Сары, однако имя мое, значит, хоть что-то начинается. Я поворачиваюсь и вижу билетершу — бедняжка до того малокровна, что чуть ли не насквозь просвечивает. — Вы Винсент Рубио? — Я говорю ей, что так оно и есть. — Ваша приятельница позвонила и сказала, что немного задержится. Ваш билет был заказан заранее, так что… вот он.

Мне вручают билет и сопровождают прямо к месту — третий ряд, в середине, между группой азиатских бизнесменов и пожилой парой, которой, судя по виду, все это уже наскучило.

Театр декорирован под джунгли: на стенах — тропические деревья и пещеры из папье-маше, сцена задрапирована тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой материей, воздух наполнен звериным рыком и слоновьим ревом. Все это сгодилось бы для ресторана со сценой в окрестностях Санта-Барбары, но здесь, на Бродвее, выглядит жалко. Занавес опущен, публика гудит, а со стропил гордо свисает подсвеченный щит в тридцать футов длиной и пятнадцать высотой.

Он гласит: «МЭНИМЭЛ[8] — МЮЗИКЛ!» И я понимаю, что вечер мне предстоит долгий-предолгий.

Признаю, что когда-то, в 1983 году, я был большим поклонником телевизионного сериала «Мэнимэл. Приключения профессора Чейза». Я был просто на седьмом небе от счастья, глядя, как доктор Джонатан Чейз борется с преступностью, как он приходит в ярость и в мгновение ока превращается в диких животных, но я, видать, один был такой, потому что не прошло и трех месяцев, как сериал закрыли, отправив на свалку низкобюджетного, высококонцептуального телевидения. Но даже самые несгибаемые из фанатов «Мэнимэла» не могли высидеть два с половиной часа, наблюдая, как получеловек-полулеопард поет и танцует, расследуя контрабанду наркотиков.

В первой песне, которая называлась «Невероятный человек-леопард, я люблю тебя», к примеру, были такие слова: «Да, я знала, что ты дикий кот, но к тебе устремлен мой полет». И после этого я решил отключить мозг, так как на сегодня в его услугах более не нуждаюсь.

Через двадцать минут, в течение которых я подвергаюсь испытанию еще двумя музыкальными номерами и чечеткой в четыре ноги, я вдруг ощущаю чечетку на собственном плече.

— Это место занято? — раздается шепот, и я оборачиваюсь, готовый грудью встать на защиту свободного кресла.

— Представьте себе… — И тут замечаю рыжую гриву, ниспадающую на обнаженные плечи, короткое ярко-желтое платье, заметное с другого конца города, и знакомую фигуру, во все это упакованную. Сердце мое бьется о ребра, будто запертый в клетке Кинг-Конг. — Оно зарезервировано для приятельницы, — говорю я.

Сара непринужденно опускается на мягкое сиденье, склоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:

— Ваша приятельница не будет возражать, если я займу ее место?

— Не думаю, — отзываюсь я, сдерживая эмоции и стараясь привести в норму сердцебиение. — На самом деле, я только вчера с ней познакомился.

— И она уже стала приятельницей?

Я пожимаю плечами:

— Похоже на то. Она пригласила меня в театр.

— У нее контрамарки. — Она скрещивает ноги и поправляет платье. — Я много пропустила?

Перейдя на библиотечный шепот, я стараюсь посвятить Сару в основные хитросплетения «Мэнимэл-мюзикла». Беда в том, что их не слишком-то много:

— Значит, так… парень, что бродит по сцене, он человек, но в придачу еще и кот. А есть еще контрабандисты.

Мы терпеливо внимаем песням о леопардах, львах, барсуках, контрабанде наркотиков («Принял дозу, принял две, закружилось в голове»), опять о леопардах, и в конце концов до антракта все завершается выступлением исключительно мрачного доктора Чейза, оплакивающего свое горькое пребывание в двух ипостасях. Публика рукоплещет — мы с Сарой тупо следуем общему примеру, — и в зале вспыхивает свет. Нужно с толком провести пятнадцать минут до второго акта.

— Желаете выпить? — спрашиваю я. — Могу принести что-нибудь из бара.

Сара качает головой:

— Здесь не разрешают входить в зал с напитками. Я пойду с вами.

Когда мы выбираемся из партера — всю дорогу мужчины человечьего племени с вожделением пялятся на Сару, и хотя она не моей породы, я все равно задираю нос, — немногочисленные бары «Принца Эдуарда» уже забиты полупьяными театралами, жаждущими расширить сознание для восприятия второй части этого опуса. Мы с Сарой занимаем очередь за парой динов, облаченных пожилыми супругами. Их запахи — красное дерево, тлеющее в камине, — почти один от другого неотличимы, и хотя то, что с годами запахи мужа и жены становятся все более и более похожими, — это лишь старая сказка, ежедневно я получаю эмпирические свидетельства, заставляющие в нее поверить.

Пожилые супруги оборачиваются — должно быть, уловили мой запах — и кивают мне: дружеское приветствие, с которым мы, динозавры, иногда обращаемся к незнакомцам нашего рода, подобно владельцу старинного автомобиля, сигналящему товарищу по увлечению, сидящему за рулем такого же обтекаемого «мустанга» 1973 года. Но затем они видят Сару — обоняют Сару или, вернее говоря, не обоняют Сару, — и улыбки их вянут, тут же сменяясь гримасами отвращения.

Мне хочется завопить: «Она — свидетель! Может, и приятельница, но не более того!» С другой стороны, слишком горячо протестовать тоже не хочется.

— Длинная очередь, — говорю я лишь для того, чтобы нарушить молчание.

— Да уж, — кивает Сара. — Так можно не успеть к началу второго акта.

— Да. Верно. Не хотелось бы пропустить.

— Так вам нравится? — интересуется она, обольстительно теребя юбку изящным кулачком.

— Представление? Конечно. Он человек, он зверь… он Мэнимэл. Как можно пропустить такое?

— А-а. — Она кажется разочарованной.

— А вам?

— О, конечно, конечно. То есть я хочу сказать, чему же тут не нравиться, так? Тут тебе и леопарды, и…

— И тигры, — монотонно поддакиваю я.

— Точно. И тигры.

Мы лжем. Оба. И оба это понимаем.

Хихикая, мы рука об руку пересекаем вестибюль, спускаемся по лестнице и покидаем «Принц Эдуард», словно школьники, впервые прогуливающие урок.

Часом позже мы все еще пересмеиваемся, хотя самое заразительное веселье иссякло пятнадцать минут назад. На некоторое время мы оказались в затруднительном положении, один приступ хохота сменялся другим, так что у нас никак не получалось сделать заказ в маленькой греческой таверне, которую мы обнаружили неподалеку от театра. В конце концов я был вынужден прикусить язык, чтобы прекратить смех, чуть не сменившийся слезами и поездкой в больницу: у меня отвалилась коронка, и настоящий, острый зуб с совершенно неожиданной силой прищемил язык. К счастью, я ухитрился сделать вид, что мне срочно нужно в туалет, закрепил там коронку, удостоверился, что язык мой во время обеда не выскочит изо рта прямо на колени Саре, и ко второй попытке принять у нас заказ успел вернуться к столу. И теперь мы ждем, беседуем, пьем.

— Нет, нет… — Сара потягивает вино, и губы ее оставляют на стекле изысканный красный отпечаток, — …вовсе не так. Я вполне могу себе представить, что кому-то это по вкусу.

— Но не вам.

— Не мне. Антропоморфизм очень хорош и все такое, но…

— Богатое слово, мэм…

— …но мне трудно представить себе, что весь мир населен человеко-кошками, которые живут среди нас по своим законам, а мы и понятия о них не имеем.

— Не достоверно?

— Нет, просто неинтересно.

Прибывают закуски, и мы лениво макаем лепешки в хумус, цацики и тараму. Наш официант настолько грек, что дальше некуда — на Хэллоуин он нарядился в жилет с открытой спиной а-ля Зорба, — и оглашает коронные блюда с таким удовольствием, что каждое слово аппетитно само по себе. Сара советуется со мной относительно выбора, и я предлагаю «греческое ассорти», рассудив, что всегда смогу стянуть оттуда то, что ей окажется не по вкусу.