Ну да, теперь я уверен, что в Лос-Анджелесе такого не бывает. Даже бедняки в обморок упадут от одной мысли. Любое расстояние свыше двадцати футов по вертикали или как угодно должно быть проехано. Желательно с кондиционером. Если нам охота поупражняться, мы едем в спортзал, благодарю покорно.

— То есть с работой-то все нормально, — продолжает Гленда. — Но хочу заметить, тебя уже на пятый день наизнанку выворачивает от спертого воздуха и завернутой в бумажку жратвы. Да еще эти затраханные насекомые повсюду, на полу, на моей гребаной жратве…

— Макбрайд… он чем-то занимался… в съемной конуре? — Не может быть, у него же миллионы, а может, и миллиарды.

Она качает головой, ковыряет в носу. Я ж говорю, шикарная дама.

— Никто не ведет речи о съемной конуре, да только дом дерьмовый. Тут, рядом, в Ист-Виллидж, не трущобы или что-то в этом духе, просто не слишком ухоженный. Одним словом, мы засели напротив и весь гребаный день фотографировали тот дом, где они трахались, он, кстати, немного получше. Думаю, это девчонкина квартира. Могу спорить, им сначала пришлось вызвать долбаного дезинсектора. Хренова туча тараканов…

В конце концов, мне удается соединить во рту достаточно слогов, чтобы направить беседу в сторону особы, с которой Макбрайда застали на месте преступления. Я интересуюсь именем.

— Имя я тебе дам, только ты не проболтайся. Я своей задницей рискую. Так что я тебе ничего не говорила, лады?

— Вот тебе крест, клянусь окаменелостями предков!

— Известно, что маленький извращенец трахался по всему городу — жена, что ли, у него была фригидная, или еще чего, — но та сучка, с которой мы его застукали, оказалась настоящей профурсеткой. — Я что, незнаком с этим ругательством? — Секс-бомба по человечьим понятиям, титьки вот досюда, ноги, как ходули. — Почему, слушая ее, я смущаюсь больше, чем она, произнося все это?

— Ее зовут Сара, — продолжает Гленда. — Сколько гребаных раз доносилось до меня из жучка это имя! О, Сара, ты прекрасна, Сара. Ты восхитительна, Сара. Давай, Сара, давай. Меня тошнило от этих извращений. Я прямо из себя выходила.

— Сара… — Меня интересует фамилия.

— Актон… Ачтон… что-то вроде этого. — Грязная на язык представительница Хадрозавров пожимает плечами и заглатывает остатки своего тимьяна. Однако неудачно: следует нутряной кашель, и Гленда жадно хватает воздух.

— Что б его! Я точно не помню, но она поет в какой-то дыре неподалеку от Таймс-Сквер. Долбаная певичка, вот кто она такая.

Я тотчас прихожу в себя, все следы базилика временно изгоняются в какие-то заброшенные уголки мозга, никак не связанные с речью или решимостью.

— Она поет сегодня?

— Я что, похожа на ее долбаного менеджера?

— Как ты думаешь, поет она сегодня?

— Ну, по мне, так обязательно. Несколько месяцев прошло с тех пор, как я видела эту бестию, но думаю, там все по-старому. Что, хочешь повидать это исчадие рода человеческого? Какого хрена?

Базилик снова бьет мне в голову, мягкая такая волна, что сливается со страстным желанием отыскать нового свидетеля, дорогу в объезд недостающих свидетельств и уклончивых ответов, путь к Макбрайду, путь к Эрни.

Я слизываю остатки со дна чаши и говорю просто:

— Охота послушать.

Двуногие млекопитающие и сами по себе существа весьма порочные — грубы, эгоцентричны, обычно не в ладах с гигиеной, — а уж от целой своры мерзких обезьян меня просто бросает в дрожь. Это инстинктивная реакция, от которой непроизвольно сжимаются внутренности. Уверен, что истоки ее в моем коллективном бессознательном неприятии, болезненной непереносимости, заложенной в генах. Мои праотцы наблюдали, как эти существа развивались не более чем от волосатых жаб, и сколь мучительным должно было быть беспомощное осознание, что когда-нибудь в будущем придется соседствовать с этим обособленным, но разумным родом. Разумеется, мои предки могли перебить маленьких неандертальцев, обратив их в паштет парой хороших ударов хвоста, но вот решили постараться жить в мире с людьми и даже подделаться под них, если нужда заставит. Неразумный шаг.

А потому сижу я теперь в человечьем ночном клубе, слушаю человечьи вопли, вдыхаю человечий пот, касаюсь оголенной человечьей плоти и думаю о болезнях всякий раз, когда меня случайно задевают. В воздухе парят гигантские клубы дыма, и хотя на случайный сигаретный дымок я внимания не обращаю, здесь меня наизнанку выворачивает от впечатляющего разнообразия марок, смол и фильтров. Примитивная осветительная система расцвечивает во всем остальном унылую сцену, выделяющуюся лишь небольшой приподнятостью пола и бордовым бархатным занавесом.

— Когда начнется? — спрашиваю я Гленду, потягивающую джин с тоником. Сквозь наш метаболизм алкоголь проскальзывает, как ребенок по водяной горке, но Гленда всегда придерживалась теории насчет чужого монастыря. Я заказал воду со льдом, потому что в плату за вход включены два напитка, и платы этой хватило бы на полтора дня хорошего базиликового загула.

— Бармен сказал, что она выходит около десяти.

— Хорошо. — Дольше мне здесь не вынести. Мой саквояж, который держится молодцом, несмотря на весь сегодняшний марафон, стоит у моих ног в грязи запятнанного алкоголем и остатками блевотины пола.

Еще через несколько минут вынужденной близости к этим слабоумным бабуинам я успокаиваюсь, так как свет гаснет, и лишь один прожектор отбрасывает на сцену яркое пятно. Расположившийся по соседству динамик извергает серию басов в джазовом ритме и, чуть изменяя такт, повторяет ее снова и снова. Затем напыщенная дробь сливается с грохотом цимбал, занавеси расходятся, и масляный мужской голос объявляет: «Дамы и господа, мы рады представить вам вокальное искусство мисс Сары Арчер». Представление началось.

Из-за занавеси появляется рука, по локоть затянутая в изумрудно-зеленую перчатку, и змеится в пятне света. Вслед за ней обольстительно извивается обнаженное плечо. Далее — сверкающая зеленая туфелька на трехдюймовом каблуке и нога, близкая, по человечьим понятиям, к совершенству. Толпа единым движением подается вперед, и я ощущаю, как в ожидании возможности выдоха затаилось дыхание зала. И вот на сцене, будто никогда отсюда не уходила, появляется женщина, по плечам и спине ее струится каскад огненно-рыжих волос, обрамляющий изящную фигуру с пышными, там, где это положено у млекопитающих, формами. Тотчас же крики и свист пробиваются сквозь музыку, но смолкают, как только Сара Арчер открывает рот, чтобы запеть.

Это одна из тех медленных джазовых вещиц, названия которых я никогда не мог запомнить, но голос обрушивается на меня водопадом, просачивается в уши, затворяет глаза, чтобы я не видел больше стоящую на сцене женщину, но представлял себе красавицу-рептилию, достойную этого контральто. Я целиком охвачен жарким трепетом, и плоть под моим облачением бугрится муравейником наслаждения. Певица жаждет встретить мужчину, способного тронуть ее так, как не трогал еще никто, и я не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Мгновение спустя я заставляю себя открыть глаза, и видение пропадает. Всего лишь очередное человечье существо.

Шаг со сцены, Сара Арчер идет по залу, не переставая петь, и вот она уже сидит за нашим столом и, не обращая внимания на Гленду, старается поймать мой взгляд. Я смотрю в сторону. Она берет меня за подбородок и поворачивает к своим пухлым губам. Я скрываю отвращение, как можно старательнее изображая скуку, и потягиваю свою воду со льдом. Меня игриво тянут за рукав рубашки, подмигивают более публике, чем лично мне, и вот она уходит, возвращается на сцену, чтобы взять там последнюю ноту.

Аплодисменты, свист, топот. Потом следующий номер, потемпераментней, еще один, и так незаметно проходят сорок пять минут, после чего Сара Арчер благодарит публику и покидает сцену. Отовсюду доносятся крики, вызывающие ее на бис, множество рук поднимают горящие зажигалки, но огни рампы тускнеют, так что на сегодня все кончено. Пьяницы, пошатываясь, бредут к выходу, забыв отблагодарить официанток.