Но прежде чем двинуться дальше, я попытался заручиться поддержкой Гиммлера, Его реакция была более чем причудливой. Он мялся, не говорил ни «да», ни «нет» и в конце концов заявил, не лучше было бы сначала обсудить все это предприятие с Риббентропом. На этот раз я вскипел. Я указал ему на то, что весь наш план основан именно на условии полного отстранения Риббентропа и его предложение приведет к краху задуманного. Он нетерпеливо возразил мне: «С меня хватит, я не желаю больше действовать против фюрера. Это мое окончательное решение, которым вам придется удовлетвориться».
Передо мной вновь был Гиммлер, целиком подчинившийся воле своего господина и повелителя — приказ Гитлера был законом для него, все, что бы он ни сказал — было почти религиозным табу, вплоть до кошмаров массового уничтожения евреев, которые были порождением не Гиммлера, а именно Гитлера. О том, насколько противоречивые черты сталкивались в характере Гиммлера, свидетельствовал эпизод, рассказанный мне его очевидцем, командиром отряда полиции безопасности.
В 1944 году, во время переселения немцев с Волыни Гиммлер посетил один из сборных лагерей, расположенных в северо-восточной Польше. Переселенцы встретили его восторженно, и Гиммлер, искренне растроганный, прижимал к себе окруживших его детей. Простодушное умиление этих простых людей, радовавшихся возможности твердо стать на ноги в рейхе, взволновали его до слез. На следующий день он проводил инспекцию в Риге. Эстонская и латвийская вспомогательная полиция арестовали там около двухсот евреев, обвиняемых в саботаже, шпионаже и спекуляции. На вопрос, что делать с арестованными, Гиммлер, мгновение помедлив, дал хладнокровный приказ: «Расстрелять!»
Но вернемся к мистеру Кейблу. Все обстоятельства дела на самом деле были доложены Риббентропу, но Гиммлер вел бой с закрытым забралом и ничего не сказал о подоплеке этой истории. Несколько позже я получил ноту Риббентропа, в которой, в частности, приводилось следующее указание Гитлера: «Я запрещаю зарубежной разведке раз и навсегда устанавливать подобного рода связи с гражданами враждебных государств, так как я рассматриваю это как пораженчество и в будущем буду наказывать за это. Если англичане захотят говорить с нами, то сначала пусть заявят о прекращении сопротивления».
Конечно, Гитлер обсудил этот случай с Гиммлером. Когда я снова встретился с последним, он был в плохом настроении и малоразговорчивым. Я попробовал еще раз умолить его и заявил, что дальше так дело идти не может. Он ушел от прямого ответа: «Может быть, вы допустили ошибку — может быть, было неразумно обращаться непосредственно к англичанам. Может быть, вам следовало использовать кого-нибудь из нейтралов в качестве буфера».
«Хорошо, — ответил я, — впредь я попытаюсь использовать нейтральные каналы». Мне было важно, по крайней мере, не дать ему отказаться от согласия, данного в Житомире. Гиммлер с явным облегчением согласился. По всей видимости, он чувствовал себя, таким образом, избавленным от дальнейших угрызений совести. Я использовал эту возможность, прибавив, что своеобразие деятельности разведки не позволяет избежать контактов между моим ведомством и гражданами враждебных государств, как того требовала нота Риббентропа.
«Мелочи меня не интересуют, — парировал Гиммлер. — За это отвечаете вы». После этого мы простились.
Непостоянство Гиммлера объяснялось, видимо, тем, что он вновь подпал под слишком сильное обаяние Гитлера и изменил своим собственным взглядам, гораздо более реальным; а может быть, причиной тому было переутомление от работы, сделавшей его апатичным ко всему. По всей вероятности, перегруженность Гиммлера заметил и Гитлер, поскольку в январе 1943 года он назначил на пост, который занимал раньше Гейдрих, обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Гитлер, казалось, был убежден, что этот «крепкий парень» обладает всеми качествами, необходимыми для такой должности, причем решающее значение имело безоговорочное послушание, личная верность Гитлеру и то обстоятельство, что Кальтенбруннер был его земляком, уроженцем Австрии.
До этого Гиммлер проверил с помощью Керстена всех высокопоставленных чинов СС и полиции, чтобы выяснить, кто из них больше подходит для этой должности. Впоследствии Керстен рассказывал, что в его руки редко попадал такой упрямый и крутой «бык», как Кальтенбруннер. «Видимо, он способен думать только в подпитии».
Кальтенбруннер был великаном с тяжеловесными движениями. Выделялся он своим угловатым подбородком, бычьим затылком и коричневыми от курения пальцами. В день он выкуривал минимум сотню сигарет. Зубы у него все были изъедены кариесом, что заставило Гиммлера приказать ему сходить, в конце концов, к зубному врачу. При разговоре угловатое лицо Кальтенбруннера оставалось совершенно бесстрастным. Но иногда он вдруг, совершенно неожиданно, ударял кулаком по столу. И хотя в его присутствии, а также из-за его грубого характера, я чувствовал себя довольно неуютно, все же я старался не позволить своим чувствам влиять на наши служебные взаимоотношения. Но очень быстро отчужденность между нами, а также его антипатия ко мне стали явными. В его глазах — а он был фанатичный национал-социалист, «старый борец» — я был всего лишь карьеристом, не сделавшим для движения [43] ничего особенного. То, что я к тому же имел прямой доступ к Гиммлеру, было для него ножом острым. Еще меньше котировался я у него еще и потому, что курил и пил весьма умеренно.
Видимо, благодаря, главным образом, своим хорошим отношениям с Гитлером, он получил от Гиммлера больше прав и полномочий, чем тот предоставил бы любому другому. В результате этого Кальтенбруннер был прекрасно осведомлен о деятельности нашей иностранной разведки, что позволяло ему получить более полное представление о положении на фронтах, чем когда он был шефом СС и полиции в Вене. И чем отчаяннее становилось наше положение, тем больше пил Кальтенбруннер. Иногда я встречал его уже утром, часов в одиннадцать, сидящим за своим письменным столом с мрачным и пустым взором. Потом он с пьяной веселостью запускал руку под стол и, достав оттуда бутылку шампанского или коньяка, наливал мне стакан. Обычно я отказывался, и лишь когда он протестовал слишком громко, я отхлебывал пару глотков. Как я уже говорил, близость его была непереносима для меня. К тому же Гиммлер издал приказ, предписывавший всем начальникам управлений РСХА обедать вместе. Чаще всего председательствовал за обеденным столом Кальтенбруннер, который не упускал случая с садистской утонченностью поиздеваться надо мной. Так как среди присутствующих у меня было мало друзей и много врагов, я не преувеличу, если скажу, что из-за одного только общества обед превращался для меня в настоящую пытку.
