Уже много лет прошло, а Борис Василькович закрывает глаза и видит, как все происходило, все до мельчайших подробностей: гордый и гневный лик деда, его слова, помнит его ближнего боярина Федора, который решил разделить злую участь своего господина.

— При мне убивали его… Есть у них казнь для своих— казнь без крови. Это или душат тетивой от лука, или укладывают на землю лицом вниз, наступают коленом на спину, а после резким рывком за шею ломают хребет. Деда казнили тоже без крови, но не так: убили кулаками под сердце. Боярина Федора прельщали: «Получишь все княжество, откажись от своего князя», — не согласился. И его убили. Говорю: много наших бояр было при этом; видя такую расправу — устрашились. И я устрашился и тогда же понял: на силу надо силу. Батый, когда позвал меня, сказал о деде: «Великий муж был» А я подумал: «А что дало его геройство? Уважение людей, бессмертную славу?» И это важно: доблесть рождает доблестных. Но одиночными подвигами их не возьмешь. Сила нужна на их силу. Великий князь Александр Ярославич лучше всех это понял: шлет в Орду караваны с золотом и мехами, беря взамен русских пленных. Татары жадны, он этим пользуется и копит силу. А ты еще не видал силы ихней. Мурзу Бурытая с сотней воинов ваши посадские разметали, и ты встрепенулся, как молодой петушок. А Бурытый— песчинка на берегу в их войске.

Борис Василькович умолк, откинулся на спинку кресла. Лицо его покрылось горячечным румянцем. Константин удрученно молчал. Жизненный опыт двадцатишестилетнего князя, сидевшего перед ним, подавлял его, он чувствовал себя беспомощным, не зная того, что опыт часто соприкасается с излишней осторожностью.

— Глеб назвал тебя безумцем, — между тем продолжал Борис Василькович. — Он в чем-то прав. Но я тебя не хулю. Но подумай: Глеб не пустозвон, своей женитьбой он приобрел влияние в Орде, и он может все уладить миром. Ведь даже ордынец, что к нам прибег, с возмущением говорил о бесчинствах Бурытая. Пускай Глеб вмешается.

— Нет, не могу, — решительно отказался Константин. — Решение было принято на вече. А тебя я не осуждаю…

Борис Василькович давно спал, как человек, исполнивший свой долг и умиротворенный этим, а Константин ворочался в тяжелой дремоте; видения были обрывочные, безо всякой связи: вот столкнулся с княгиней Ксенией, желчно усмехавшейся ему в лицо, — он что-то гневное кричал ей в ответ; вдруг вместо Бориса оказался в Орде — пятнадцатилетним отроком, умолял красивого седобородого старца Михаила Черниговского пройти сквозь огонь и заплакал, когда тот гордо отбросил алый княжеский плащ: «Возьмите славу земную!» А потом уже был в своем дворце на высоком берегу Волги, но все еще никак не мог успокоиться. Над ним, рыдающим взахлеб, склонилась матушка, он доверчиво приник к ее груди, но на месте матушки оказалась внучка бортника Савелия, и он вскрикнул от растерянности.

Этот внутренний вскрик окончательно разогнал его неглубокий сон.

Чуть брезжил рассвет. Стараясь не разбудить Бориса Васильковича, Константин тихо оделся и вышел на крыльцо.

Его дружинники спали на открытом воздухе на охапках сена — отказались от предложенной им душной гридницы.

В конюшне, ворота которой были распахнуты, стояли двое — кузнец Дементий и молодой татарин в засаленном халате, очевидно, из свиты Глебовой жены, решил Константин.

Дементий, заметив князя, поклонился и кивнул на татарина.

— Знакомца встретил, княже.

— Со времен плена знакомец? — без интереса спросил князь.

— Да нет, — усмехнулся кузнец, — из Бурытаева воинства. Как громили слободу, так я его спас от оглобли мастера Екима. Вот прискакал сюда. Рассказывает: мурза подался во Владимир к Александру Ярославичу Невскому, жаловаться подался — обидели его ярославцы.

— Пусть жалуется. Этот-то чего отбился от Бурытая?

Кузнец почесал в затылке.

— Видишь ли, княже, был я у них в плену, насмотрелся — и там разные люди. Это пастух, взял его мурза в поход, сначала радовался: честь все-таки. Но не по праву ему служить у мурзы, не хочет к нему больше. Может, взять его к нам, я бы его к кузнечному делу приспособил. Вон какой крепкий парень. Пойдешь, Улейбой? — спросил Дементий молча слушавшего татарина. Тот робко посмотрел на князя и кивнул.

— Дело твое. Только не до этого сейчас. Где Данила?

— Здесь я, княже. — Данила, стоявший поодаль, подскочил к князю.

— Вели седлать. Отправляемся в Переяславль. Здесь больше делать нечего.

По пристальному и дрогнувшему взгляду дружинника Константин определил: Данила понял, что ростовский князь отказал в помощи.

— Княже…

— Ну что тебе?

— Вчера мы потолковали с ростовскими воинами — придут они к нам, обрадовались, что наконец-то смогут посчитаться с погаными. Как же теперь?

— Зачем ты это сделал? — рассердился князь. — Воины те — не сами по себе, они — княжеские.

— Винюсь.

— Ох, Данила! Самовольничаешь много.

— Винюсь, князь, — снова повторил Данила, но глаза его блестели задорным весельем.

Два всадника молодцевато вымахнули на высокий берег, застыли в изумлении. Перед ними расстилалось Плещеево озеро. Над голубой чашей садилось солнце. Левее, в долине, был сам город, с разбросанными кривыми улочками, с куполами церквей. Прикрываясь рукой от слепивших солнечных бликов, один из всадников восхищенно воскликнул:

— Кудря, глянь, красота-то какая! Тут, пожалуй, воды поболее, чем во всей нашей Волге.

На спокойной воде, отливавшей золотом, лениво плавали чайки, а под самым берегом, под обрывом, причалив лодку-долбенку, дюжие мужики возились с сетью. Все они были в нательных рубахах, подвернутых штанах, босиком; подшучивая друг над другом, они старательно тянули за веревки, сужали распоры большого бредня, Поплавки мотни трепыхались — сеть. шла с рыбой.

— Эй, рыбаки! — закричал всадник. — А скажите-тка, князь Александр Ярославич в городе на своем подворье али здесь в терему на Ярилиной горке?

— А ты кто. такой, что нашего князя спрашиваешь? — откликнулись из-под берега.

— Ярославский я, — весело ответил всадник. — Топорком прозываюсь.

— Топорком? Вона какое у тебя прозвище-то. Александр Ярославич зачем тебе?

— Не мне. Нашему князю Константину Всеволодовичу. Дело есть до него.

Всадник стоял на самом обрыве, горячил коня.

— Где же сам-то, князь Константин? — спросили его.

— А мы впереди. Сейчас и он прибудет.

— Ну вот прибудет, тогда и говорить станем.

И опять старательно тянули рыбаки за веревки.

— А вы кто такие? — не мог уняться всадник, обиженный невниманием. — Больно разговорчивы!

— Мы-то! Мы — княжеские дружинники.

— Хо! — подбоченился Топорок. — А видать, плохо вас кормит князь, что себе пропитание добываете. Вот наш князь щедрой.

— Позавидуешь вам, — хохотнули под берегом. — У нас не так: каждый своим хлебом разживается. Вот и ты, уж коли прибыл да ухи хочешь, слезай-ка с коня, подмогни.

— Это можно, это мне в охотку. — Топорок соскочил с коня, передал поводья товарищу.

— Меч отцепи, мешать станет.

— И то дело, — легко согласился Топорок, отдавая меч Кудре.

Топорок заскользил по песчаной крутизне к воде. Один из рыбаков с озорными глазами вдруг сказал, обращаясь к загорелому человеку со всклокоченной небольшой бородкой, — капельки воды искрились в бороде у того:

— Что, княже господине, не устроить ли ему купель? Больно сноровистый. Дерзок!

— Давай, — засмеялся тот в ответ.

— Но, но, не балуй!..

Топорок отпрянул, но мужики уже подхватили его, раскачали и швырнули в воду.

— Утопнет, никак… Нет, глянь-ка…

Топорок вынырнул, зло оглядываясь, размашисто доплыл к берегу, но в сторону от рыбаков.

— Дьяволы, вы мне за все ответите! — Отплевываясь, он стал выбираться на берег. Потом сел, начал выливать воду из сапог.