— Молчи, Полкан! — прикрикнул старик, заметив подходившего Дементия.

Рассказывая, Савелий торопился, не стыдился слез: внучку Россаву и сына Евпраксии Васильковны ордынцы захватили в полон. С Полканом бежали по следу и вот пришли; не иначе запрятали пленников в Ахматову слободу.

— Лучше бы самому сгинуть, — горько заключил Савелий.

Выходит, не соврал Мина, что захватили в лесу парня и девку. Только не предполагал Дементий, что ими окажутся красавица внучка Савелия и сын Евпраксии Васильковны. «Это что же, татары прошли до селения, разграбили его?» Холодом обдало спину Дементия, на ослабевших ногах опустился на корточки рядом со стариком.

— Возле моего жилья было, — снова стал говорить Савелий. — Буря нагрянула, не услышал я внучкин зов, а уж когда спохватился, было поздно — они, как черти, вертелись на конях у озера. Попытался, неумелый, заманивать их к Гнилой протоке — двое только и потопли, остальных шайтан ихний упас…

Дементию стало легче: жилье Савелия у Гнилой протоки, не там, где урочище, — на другом берегу. Но все же спросил:

— Так дошли они до селения, заметили?

— Нет, бог сберег — не прознали. Берегом им было не пройти, все бы в болото провалились. Да и заметались они, когда на их глазах двое в трясину ухнули.

Савелий с надеждой смотрел на кузнеца, надеялся на его помощь. Но чем мог утешить Дементий старика, когда сам очутился в такой же беде?

— Нет у нас с тобой сил вызволить пленников. Остается одно: идти к молодому князю, его защиты просить.

Филька жался к старику, узнал — зовут дедушкой Микитой. Дивился, приглядываясь к нему: говорили — в Орду тащат молодых да здоровых, а дедушка Микита высохший, как завялый стручок, и лицо — что печеное яблоко, коричневое, в глубоких частых морщинах, на голове вместо волос легкий пушок, борода и та повылезла. Куда такого в Орду? Слышал, ой как далеко до нее!.. Полгода пешим идти надо. Спросил, не в силах превозмочь любопытства:

— Дедуня, тебя-то зачем сюда?

— Я, родимый, один как перст, корысть с меня невелика, а вот взяли. Узнали, нечистые духи. — знахарь я, врачеватель, а по-ихнему, значит, колдун. Травы знаю от всех недугов. Посмотри-ка… — Дед загнул подол рубахи и показал сумку — висела на тесемке через плечо; в сумке берестяные туески, мешочки. — От каждой хвори травка своя.

Сподобит господь бог быть вместе — обучу тебя знахарству. Нет приятнее добра — помогать хворым и сирым.

«Нет уж, — решил Филька, — сказал сбегу — и сбегу». Но хвалиться раньше времени — беду накличешь, ничего из задуманного не исполнится. Потому промолчал, привалился спиной к бревенчатой стене. От нагретых солнцем бревен спине было горячо, воздух от земли, смешанной с канским навозом, стоял густой, свербило в носу.

Решив, что бежать надо не мешкая, может даже нынешней ночью, а не ждать, когда тебя поведут в Орду с веревкой на шее или с деревянной колодкой, Филька начал обследовать загон. Наружные стены были очень высоки; пожалуй, если приставить две длинные жердины, по ним можно вскарабкаться до верха и там спрыгнуть. Высоковато прыгать, ну да, коль нужда заставит, чего не сделаешь.

Он пробрался к внутренней загородке; жерди были уложены одна на другую меж столбов и перевиты ивовыми прутьями. Вытаскивать придется верхние жердины; добраться до них можно, есть за что зацепиться. А вот как снять, чтобы не услышали сторожевые?.. Филька нашел щель и стал смотреть, что делается на татарском дворе.

По всему двору были расставлены юрты — войлок серый, истрепанный ветром и солнцем. Штук двадцать юрт, и только в середине одна отличается от всех — белая, нарядная, с красными причудливыми узорами по верху. «Ихний хан тут живет», — догадался Филька.

Вдруг замер от напряжения, кровь бросилась к голове; увидел своего обидчика монаха Мину.

Мина подошел к белой юрте и нырнул в откинутый полог— никто его не остановил.

«Ничего, — мстительно шептал Филька, думая о Мине, — вот тятька вернется, он тебя заставит на карачках ползать».

Когда Филька подсел снова к деду Миките, лохматый дядька, лежавший тут же, пошевелился, спросил его:

— Что ты там углядел?

Лицо его, в кровоподтеках все, было страшно, но приоткрытые щелки глаз блестели внимательно и даже весело. «Не унывает человек, хотя и избитый».

— Не узнаешь, друже, — смотришь, как на пугало огородное? — спросил он замешкавшегося Фильку. — Трудно узнать мастера Екимку Дробыша, помяли его крепко.

Лохматый с помощью дедушки Микиты сел, прислонился к стене.

— Это они меня, когда скрутили. А до того и я по их рожам погулял.

— Как же они тебя, сердешный, не убили? — сочувственно спросил дед Микита.

— Посчитали, что такая радость от них еще не уйдет, — беззаботно ответил Еким. — Так что ты там углядел? — снова спросил Фильку.

— Дяденька, — зашептал парень, — смотри, какие длинные жерди уложены в загородку. Если выдернуть две, можно приставить к бревнам и вылезти. Только жерди связаны прутьями, тяжело будет взять их.

Мастер долго смотрел на верх загородки, покосился на бревенчатую стену; так же тихо сказал:

— В темноте угомонится орда, тогда посмотрим… Как это тебя тятька Дементий не отстоял?

— Не было его… — Филька отвернулся, чтобы не увидели выступивших слез. — А то бы отстоял.

— Знамо дело, — согласился Еким. — Потерпи до темки.

Медленно, нудно надвигались летние сумерки. Солнце село, а белесая мгла еще долго не отступала перед ночью. Было нестерпимо душно. По ту сторону стены ходили кони, слышно было, как похрустывали травой. Когда стали проглядываться первые звезды, в ворота загородки вошли караульные. Их было трое. Они пристально и недружелюбно разглядывали сморенных дневным зноем, забывшихся в тяжелом сне-дурмане пленников, будто решали: не опутать ли всех одной цепью и тоже идти спать.

— Не так-то они просты, — разочарованно сказал Еким. — Стерегутся, аспиды. — Он помахал рукой, стараясь привлечь внимание караульных. — Эй, тонкоглазые! Воды принесли бы! Напиться.

Караульные посмотрели на него, но ничего не изменилось в их лицах.

— Воды дали бы! — повторил Еким, показывая на рот.

Один из караульных, очевидно старший, сказал что-то своим товарищам и ушел. Оставшиеся двое — пожилой, с редкими, скобкой, усами, косичками, перекинутыми за уши, и молодой — ни усов, ни бороды у него не было — постелили войлочную кошму, уселись на нее. Потом пожилой достал кости, стали играть.

— Даже ухом не повели, обормоты, — проворчал Еким. — Для них пленники хуже скота.

Но он ошибся: в загон вошли два обросших, в затрепанных рубахах человека — не иначе рабы, — принесли широкое деревянное ведро с водой, с ковшом. Пожилой караульный указал им, чтобы они выставили ведро на середину загона. Вошедшие сделали, как он сказал, и ушли.

Вода была теплая и затхлая.

— Вот черти, сидят у реки, а лопают дрянь, — напившись, выругался Еким. — Привыкли в степи пить из мутных луж.

Караульные, не обращая внимания на пленников, подходивших к ведру, продолжали играть. Филька принес напиться дедушке Миките, который, кажется, так ослабел, что не мог подняться. «Не всю же ночь караульные будут играть, и им спать захочется. Тогда навалиться на обоих. Или лучше — вон копья прислонили к стене, — подкрасться и заколоть». Филька, что подумал, то и сказал Екиму.

— Нет, друже, это не выход, — возразил тот. — Мы-то, может, и убежим, а за тех двоих они всех остальных перережут. Дорого обойдется наша свобода.

К утру потянуло свежим ветром, загрохотал гром, пока еще отдаленный. Яркие вспышки распарывали небо. Надвигалась гроза.

Ливень хлынул резкий, обильный. Проснувшийся дед Микита крестился, бормотал удовлетворенно:

— Хлебушку на радость! Дай-то бог, дождался-таки хлебушек водицы. — Дед потряс Фильку, посоветовал: — Сними рубаху, холодно будет потом в мокром-то. Сомни ее под живот, сухая останется.