Василько ушел с гостьей из-за озера, — пояснил он. — Ладья, на которой она приплыла, быстра, как птица, легка, как ветер. Я знаю, кто она, их жилье у Гнилой протоки.

Кичи взволнованно заерзал на мягкой подстилке. Дряблые щеки его гневно дернулись.

— Кругом мор, обиды обильные… Воинство поганое рыщет, того гляди, наскочит сюда. Время ли гостей принимать. Закрыть все тропы, таиться. Всё порушат, когда придут, всё… Зачем пришел ярославский кузнец?

— Привечаем тех, кого знаем, кто нужен, — сердито сказала Евпраксия Васильковна. — И то уж скрылись, отгородились от людских горестей. Словно и не русичи.

— Ладно, кузнец… Девка зачем нужна? — не унимался Кичи.

— Внучку бортника Савелия пригласила я. Пусть побудет на празднике.

— Вот, вот, — сварливо буркнул Кичи.

Евпраксия Васильковна промолчала. Когда-то и она хотела жить тихо, покойно, когда укрылась здесь с малым дитем. Но ушли те думы вскоре — невозможно жить прячась.

— Ты смотрел мою судьбу, — переменила она разговор. — Почему не сказал, откуда будет беда?

Тусклые, мелкие глаза Кичи совсем прикрылись. Произнес тихо:

— Беда будет исходить от тебя. Так показывают тайные знаки…

— Ты мудр и много знаешь, — побледнев, сказала Евпраксия Васильковна. — Но сейчас небо замутило тебе разум.

— Небо сегодня чистое. — Кичи склонил голову, прислушался к своим словам: не говорит ли в нем раздражение.

— Кругом много звезд, — добавил он.

Кряхтя, поднялся, поманил старого воина. Когда отошли от шалаша, Перей склонил ухо к шепчущим губам старца.

— Та… девка, отроковица, пусть возвращается, откуда пришла. — Кичи вспомнил восторженный блеск глаз Василька, забеспокоился больше, торопливо договорил — Пусть не мешкая… Ты скажешь ей об этом.

— Но, господине, — растерялся старый воин, — в праздник мы привечаем всех, жданных и заблудших. Девушка из-за озера — наша гостья.

— Ты убьешь ее, если она не послушает.

Перей отшатнулся. Мертвенная бледность на морщинистом лице жреца напугала его больше, чем сами слова.

— Так надо, — закончил Кичи.

Старый воин нерешительно шагнул в темноту.

К шалашу, мягко ступая в кожаных постолах, подошел Дементий, поклонился Евпраксии Васильковне.

— Садись, Дементий, — ласково сказала она, указывая место подле себя. — Где задержался, что вижу тебя так поздно? Или лихо какое случилось в пути?

— Не хотел до времени докучать тебе, голубушка Евпраксия Васильковна, сидел у другого костра.

— Пошто обижаешь меня, Дементий? Разве ты не желанный гость? Память не изменяет мне, что ты был добрым другом моего Лариона. Мой дом — твой дом.

— Негоже так говорить, Евпраксия Васильковна. Не держу в себе ничего такого. Старцы твои смутили меня, боялся не в лад сказать.

— Знаю твою нелюбовь к старцам, сама труд великий беру на себя, сдерживаясь. Испей меду и скажи здоровье княгини Марины Олеговны. Крепка ли она?

— Крепка и светла лицом.

— Здоров ли князь Константин Всеволодович?

— Здоров, да только все дни в заботе.

— Али все с монахами книжную цифирь просматривает? В чем забота?

Добрые внимательные глаза кузнеца посуровели. Осторожно отставил пустую чашку, сказал глухо:

— Другие заботы тяготят. Молод, нетерпелив, легко ли сносить обиды. Сегодня поутру еще большой оружный отряд прибыл. Басурманин поживу ищет: богат град Ярославль торговлей и ремеслами, ой, как богат!

Бледность разлилась по щекам женщины.

— Недобрые вести сообщаешь, Дементий. Неужели снова свистеть татарским арканам?

— Дюже недобрые.

— Ты с припасом прибыл?

— Как же иначе! Оружие, чаю, сгодится всегда.

— На днях кладовые смотрела. Полны кладовые. Хороший запас… Скажи, Дементий, бронник Степан чем гневен на нас? Иль мала плата, кою даем за кольчуги? Посланный от нас вернулся ни с чем.

Что-то долго Дементий возился с костром, поправлял сучья. Евпраксия Васильковна наблюдала: лицо воротит, хмурится.

— Горько передавать такое… Сказал Степан: «Зачем лесным людям кольчуги?. Кроты — в землю прячутся, они — в чаще своей уберегутся. Воинская справа другим более надобна». — Добавил со скрытым недовольством: — И ведет торг с купцами. А кому попадет его товар — своим или ворогам, — то никому неведомо.

С озера тянуло сыростью. Прошелестела крыльями невидимая птица — ночная разбойница сова. Тихо, покойно кругом. Близится рассвет, и звезды начинают бледнеть.

— Несправедливо поступает Степан, — задумчиво сказала Евпраксия Васильковна. — Молодцы наши не изнывают от безделья, опытные воины учат их, дни проводят в хлопотах. Когда вот только боевой клич пронесется! Великий князь Александр Ярославич много осторожен, призыв его— копить силу — разумен, да и терпеть бесчинства уже невозможно. — Взглянула вдруг на Дементия пристально: — Или ты тоже думаешь, как Степан: в чаще отсиживаться станем? Что-то ты хмур сегодня?

— Я слово князю Константину дал: копить воинский припас. Да и не думаю так, голубушка Евпраксия Васильковна, иначе зачем бы я был здесь?

К утру появился ветер, разогнал туман и запеленал тучами небо. В рассеивающемся сумраке стали отчетливо видны деревья. Серый пепел потухшего костра залетал на одежду Василька. Вместе с ветром, гулко тревожащим ветви деревьев, девушке чудились другие шорохи. Оглянувшись, она замерла от ужаса: в нескольких, шагах стоял в мокрой одежде седобородый старец. Ничего не было страшного в его облике, больше того, заметив ее испуг, он отступил за деревья, растаял, будто его и не было. А девушка долго не могла унять дрожь. Потом она решила, что старец привиделся ей. Она опять всмотрелась в сторону и опять увидела его: старец прятался за елью. Видны были только лицо его и рука, которой он указывал в сторону озера. Затем ветви сомкнулись.

Что-то похожее вспомнилось ей… Девочка в легком сарафанчике бежит по отлогому берегу Волги. Волны ласкают босые ноги, на песке остаются узкие следы, которые тут же заполняются водой. Она бежит к избушке. Там, на пороге, стоит высокий костистый человек с буйной гривой волос. На нем полотняная рубаха, порты и свежие лапти. Он щурится от солнечного света. «Дедуня, дедуня! — кричит она и бросается ему на шею. — Что ты мне из лесу принес?» — «Поклон Росинке лесовик прислал».

Деревянная чашка по края налита медом с запахами всех цветов. «Какой из себя лесовик?» — с любопытством спрашивает она, и дед, бортник, рассказывает: «Он, Росинушка, небольшой, весь заросший — до глаз, но добрый. Озорничает, конечно, как не поозорничать. Другой раз заведет в такую чащобу, что не знаешь, как и выбраться».

Ласковая рука деда гладит ее по волосам, голос деда неторопливый:

«Их много, разных озорников. Вот в избе под печкой живет домовой, он ничего себе, справный, да уж больно обидчивый и капризный, рассердить его ничего не стоит. Хозяева, как идут жить в другую избу, зовут домового: «Батюшка домовой, пожалуйте к нам на новое поместье». Есть еще полевой, брат домового. Шла однажды полем баба и слышит голос: «Тетка, пожалей меня, я умираю». — «А кто ты сам-то будешь?» — спрашивает она. «Полевой я. Поди домой, скажи домовому, что его брат полевой умер». Тетка, еле переведя дух, прибежала, рассказывает. Вдруг окно в избе само собой распахнулось. Это домовой полетел прощаться с братом полевым». — «Страшно как, дедуня!» — «А ничего страшного, Росинушка, нету. Они вреда особого никому не делают». — «А ты лесовика видел?»— «Как не видать, видел. Я ему медка другой раз оставлю в чашке на пеньке, он и довольный».

Позже, после смерти матери, стала она с дедом жить в лесу, хотела и боялась увидать лесовика. Одно осталось в памяти: он добрый и заросший до глаз волосом.

Уж не лесовик ли показался ей? И почему он повел рукой в сторону озера? Велел уходить?

Она посмотрела на Василька. Во сне он был спокоен. Откинула светлую прядь со лба, долго вглядывалась. Первый раз она видела сверстника, и он волновал ее.