Уже час на площади колышется толпа. Раскололись крики:

— Повинись, князь! От тебя пошла замятня. Не обрекай город на разорение. — Это из купеческих да боярских.

— Стой, княже господине, на правде! Не терзай себе душу. Все станем за тебя! — Многочисленный ремесленный люд ревет над площадью.

— Опомнись! — увещевают. — Андрей Ярославич, князь владимирский, исполнился на татар. А что вышло? Придут поганые в великом множестве. Как с малым войском выйдешь на такую силу?

— С малым, да сколоченным из добровольцев, — гордо несется в ответ. — Сила достаточная, чтобы биться. Стой, князь, на своем!

Константин — на сбитом наскоро для внезапного вече помосте, окружили его дружинники. Алый княжеский плащ— корзно, застегнутый на правом плече серебряной пряжкой, слегка колыхался от взволнованного дыхания, играли на шлеме с золотой насечкой яркие, слепящие блики. Все поняли значение его походной воинской одежды: одних это радовало, других пугало.

Лицо князя было спокойно и сурово, только меж бровей пролегла морщинка да глаза вдруг вспыхивали гневом: душа восставала против робких, запуганных татарским игом.

Он еще не проронил ни слова, вбирал в себя всю разноголосицу, которая доносилась до его слуха. Но вот насторожился: расталкивая людей, лез на возвышение купец Петр Буйло. Знал Константин: купец не столько от себя скажет — передаст помыслы бояр, приверженцев княгини Ксении.

— Князь наш молодой, в речах не сдержан, гордости у него много, а силы нет. — Так начал Буйло; растопыривал руки, как бы показывая, что сил у князя ровно столько, как вот в этих пустых руках. — Не он ли неуместными винительными речами обозлил мурзу, что тот, как с цепи сорвавшись, бросился с плеткой на людей? Не он ли наущал своих дружинников, чтобы те помогали взбунтовавшимся посадским избивать татар? Нет, так править нельзя, с таким князем и до беды недалеко. Да что — недалеко, она уже пришла, беда-то!..

Купец говорил, и волнение на площади нарастало. От Третьяка Борисовича Константин слышал: на вече каждый волен говорить, что вздумается, на то оно и вече — народное собрание, и, когда решил созвать его, готовился к речам дерзким и неприятным для себя. Но тут уж было слишком: его княжение ни во что не ставилось, его попросту сгоняли с княжества. Он ни на минуту не забывал, что эти противные слова бросал не записной крикун Петр Буйло, — говорили его языком недруги. Взгляд князя выхватил из толпы скромно стоявшего тучного боярина Тимофея Андреева. Ласково щурился боярин, выставляя бороду к солнышку; этот на помост не полезет, о тихой беседе шепчет кому-то, тот скажет всем. А когда и проговорит что вслух при народе, то на слова мягок; хитер, как лис. После княжеского суда пригрел разжалованного боярина Юрка Лазуту. Добро бы ради сострадания к ближнему, но не таков Тимофей Андреев, чтобы кому-нибудь сострадать. Выходит, поимел какую-то цель, рассчитывал: понадобится потом Лазута.

И, подумав о тайной цели боярина, князь вдруг все понял. Утром ему доносили, что вернувшаяся из Ростова — гостила в Горицком монастыре, — вдова брата Василия княгиня Ксения принимала в своих покоях боярина Тимофея Андреева. Стало быть, о нем, князе Константине, и говорили. Княгиня Ксения — властная, гордая, ей кажется, что в княжеском доме она на положении черницы; ей самой видится княжение. А бояре льстят ей, подогревают горячую кровь.

Еще больше уверился в своих догадках, когда снова вслушался в речь купца.

— Как тут не вспомнить Василия Всеволодовича, царство ему небесное, — взывал купец к собравшимся. — Сколь раз в Орду на поклон ходил, а и ходил, коли нужда звала; помыслить не мог восставать супротив татарской власти, которая дана нам за грехи наши. Андрей Ярославин, в бытность свою великим князем владимирским, вон какую рать собрал, да где было тягаться с несметными полчищами хана Неврюя. Залилась земля людской кровицей, горькой золой покрылись опустошенные селения. А у него, у князя Константина, две сотни конных дружинников, да, может, с полтыщи пешцов соберет. С кем он мыслит идти на татар, как оборонит город? Остается одно — вымаливать в Орде прощение, даже ценой собственной головы. Так что меняй, княже господине, воинскую одежу на одеяние послушника и иди!

Ревом возмущения откликнулось вече на слова купца, десятки рук потянулись к нему. И разорвали бы оскорбителя, если бы властным движением руки не остановил князь гневный порыв людей.

Но еще не утихали злые выкрики:

— Не сам ли жаловался на грабеж мурзы, тут вон как заговорил!

— А что смотреть на подголосника боярского. Браты, тащим его в Волгу.

— В Медведицкий овраг, псам на съедение!

И снова поднял руку князь, зовя к спокойствию. Сказал, приказывая:

— Не трожьте его!

Любили молодого князя простые люди, многие почитали за радость слышать его голос, повиноваться ему. И народ стих: в конце концов, в купце ли дело, не для того собрались…

А Петр Буйло, насмерть перепуганный злыми криками, продолжал оставаться на помосте, не решаясь спуститься вниз. Помог ему решиться на это Данила Белозерец: слегка подтолкнул, столкнул с помоста.

И случилось неожиданное: люди шарахнулись от купца, оставив вокруг него свободное пространство. Купец затравленно огляделся, шагнул на одеревеневших, сразу ставших непослушными, ногах и опять остался один. С ним как будто играли: куда бы ни бросался Петр Буйло, пытаясь затеряться, не быть на виду, теснота людская мгновенно сжималась. Купец хотел было приткнуться к боярину Тимофею Андрееву, тот, страшась прослыть сообщником, отпрянул в сторону, как от чумного. Так, спотыкаясь, шел купец с вечевой площади, а потом кинулся бежать. Хуже лютой казни было людское отчуждение.

Вече слушало князя Константина.

— Братья ярославцы! В трудное время обращаюсь к вам…

Константин говорил проникновенно, не напрягаясь: в установившейся тишине он был слышен всем.

— Богатело и множилось людьми Ярославское княжество, доставшееся отцу моему от его родителя великого князя Константина Всеволодовича, сына славного устроителя земли русской Всеволода Большое Гнездо. Бог призвал моего отца к себе. Не уронил отец чести своей, пал в ратном бою в Сицкой битве, как подобает воину. Брат мой Василий Всеволодович принял княжение над разоренной Батыем землей и не ронял чести, а, умирая, меня поручил вам. Хотите ли вы по-прежнему иметь меня князем и готовы ли выступить за правое дело? Не скрою — тяжкая доля ждет нас. Или приговорите, как советовали мне здесь: сменить одежду воина на смиренное одеяние послушника и идти на коленях вымаливать прощение? Не торопитесь с ответом. Как решите, так я и исполню.

«Имею ли я право покушаться на судьбы этих людей? — задавал себе вопрос князь Константин и отвечал — Имею! Князья наши зорили друг друга, гнали русских воинов брат на брата. Так было при дедах Константине, Юрии, Ярославе Всеволодовичах, так было до них. А я на врага иноземного иду, так пристало ли мне сомневаться? — И с еще большей убежденностью повторил — Имею право!»

Наглость ордынцев, распоряжавшихся на Руси, как у себя дома, притеснение и грабительство, чинимые ими, пробудили гнев русского человека. Не было семьи, которая не испытывала бы невыносимую горечь порабощения: у иных убиты родители, у других братья, сестры, дети мучаются в рабском плену. Жизнь стала не в радость. Можно было бы еще мириться с данью, наложенной татарами, но их отряды и два десятка лет спустя являются на русскую землю необузданными грабителями, не щадят ни малого, ни старого. Простые люди устали терпеть бесчинства, они рвались в битву.

По площади прокатился мощный гул:

— Все выступим! Станем грудью! Веди, князь!

На помост взошел чернобородый кузнец Дементий Ширяй.

— Дозволь, княже, слово молвить… Бей поганых и не терзай себя попусту, не думай, что ты слаб. Не дождешься победы, коль не будешь сейчас ее готовить. Брось клич! За нами встанут другие. Сбросим ненавистное бремя. А мы тебе, княже, воины. Вот наш приговор. Так ли я говорю, люди?