Она ходила за Матильдой по пятам, как собачонка, пользовалась любым случаем, чтобы дать ей понять, как она была бы счастлива поговорить с ней о литературе, но тетка всегда находила возможность ускользнуть. Однажды, когда Матильда, как обычно, грелась на солнце в саду, Марта решительно подступила к ней.
— Я бы хотела показать тебе то, что я пишу…
— Почему ты не обратилась к учителю?
— Тебе я верю больше, потому что ты тоже пишешь. — И, взглянув на Матильду, девочка поспешно продолжала — Ты ошибаешься, ты думаешь, что я счастлива, и презираешь меня. Ты считаешь меня дурочкой, которая сидит в этой усадьбе и не понимает, насколько вульгарны Пино и Хосе…
— Ты сама не знаешь, что говоришь. По-моему, некрасиво так отзываться о своем брате и сестре.
— Да… но ты не хочешь прочесть, что я написала?
— Нет.
Сквозь черные очки Матильда видела разочарованное лицо Марты. Она не смягчилась. Девочка раздражала ее.
— Я не стану читать твоих опусов и могу сказать — почему. Не знаю, есть у тебя талант или нет. Скорее всего — нет, но в конце концов это не важно… Мне противно видеть, как целый день ты слоняешься без дела, думая только о своих переживаниях. С утра до вечера ты занимаешься собой. Тебе и дела нет, что в твоей стране совершаются грандиозные, трагические события, что юноши, стоящие бесконечно больше, чем ты, каждый день умирают в окопах… Многие из моих лучших друзей погибли, другие голодают, третьи обречены на изгнание. А ты хочешь, чтобы я восхищалась девчонкой, у которой голова набита литературным вздором? Ты мне противна. Ты ведь никогда не думаешь о войне, правда?
— Нет, я думаю.
— Знаешь, что я делала бы, если бы мне было столько лет, сколько тебе? Старалась бы принести родине посильную пользу. Была бы естественной. Жила бы. У меня были бы подопечные на фронте, я переписывалась бы с ними… Надо что-то делать… Что-то настоящее, а не писать дурацкие стихи.
— Это не стихи.
— Ты глупа или не хочешь меня понять? Я не желаю читать твоей ерунды.
После такого ответа Марта отошла прочь, как побитая собака. Она признавала, что действительно слишком много думает о себе. Но ведь она думала и о них, беженцах, и любила их. Она могла пересчитать по пальцам каждую бестактность Пино и Хосе по отношению к гостям. Эти бестактности причиняли бы ей боль, даже если б она не любила своих мадридских родных. В канарских домах свято соблюдаются законы гостеприимства. Гостю предлагают все самое лучшее, и даже беднейшие островитяне не нарушают этой традиции. Гостеприимство было у Марты в крови. Пино, по-видимому, тоже подчинялась этим законам, когда готовила приезжим пышную встречу и сердилась на скупость Хосе, который не хотел входить в новые расходы ради своих родных. В день приезда Пино велела приготовить королевский обед, достала в честь гостей самую старинную, самую красивую посуду, самое лучшее столовое белье и приборы Тересы, годами лежавшие без употребления. На кровати, как полагалось, постелила старинные, богато вышитые простыни, тоже из приданого Тересы, принадлежавшие еще бабушке Марты.
На следующий день, однако, от ее гостеприимства не осталось и следа. Она встретила гостей с недовольной физиономией и потом постоянно придиралась к ним.
Марта хотела, по крайней мере, объяснить родственникам, что люди, если не у них в доме, то вообще на острове, радушные. Но гости избегали ее.
Наконец разразилась семейная буря, и с тех пор Марта окончательно поняла, что осталась совершенно одна на свете. Это странное, настойчивое чувство никогда уже больше не покидало ее.
Перед обедом Пино и Хосе, как обычно, ссорились из-за денег.
— Так нечего было сажать себе на шею этих бездельников, которые только и делают, что перемывают мне косточки…
Слова Пино долетели в столовую со второго этажа. Все услышали их. И все сделали вид, что ничего не случилось.
Когда за столом Даниэлю подали на десерт вызывающих размеров чашку с гоголем-моголем, Пино пустилась в рассказы о том, как она работала с молодых лет и своими руками зарабатывала себе на хлеб, в отличие от некоторых, кому работа не по нутру.
Хосе сидел с невозмутимым видом и, по обыкновению, ел за четверых.
— Я никогда никому не была в тягость, — подчеркнула Пино.
При всеобщем молчании Даниэль попросил у Марты солонку. Он уже научился сдерживать клекот в присутствии Хосе, который испепелял его взглядом.
— Ведь есть же такие белоручки, вроде Марты, которые и чулок себе не заштопают. Им бы только все книжки читать, а если дело обернется плохо, то они отправятся к родным и будут жить на всем готовом.
— Если это говорится ради нас, — сказала Матильда, — то тут все зависит от твоего мужа. Даниэль свободно владеет английским и мог бы работать у Хосе в конторе. Хосе говорил как-то, что ему нужны люди. Мы даже предпочли бы жить в городе, независимо от вас.
— Ну еще бы, здесь к вам так плохо относятся…
— Ради бога, дорогая Пино! Никто этого не говорит. Не спорьте… Ради бога! То, что вы сделали для нас…
Матильда, не обращая внимания на Даниэля, нетерпеливо продолжала:
— Нам во Франции жилось нелегко. Но теперь многим еще хуже. Мы не собираемся быть для вас обузой.
Она умолкла, и тут ко всеобщему удивлению вдруг раздался голос Марты, сильный и отчетливый:
— Но кто говорит, что вы обуза? Это дом моей матери, понимаете? Моей матери и мои… Мы очень рады, что вы здесь.
Хосе перестал есть. Он покраснел, и от этого еще бесцветней стали его бледно-голубые глаза. Но того, что он собирался сказать, никто не узнал, так как в этот миг у Пино началась истерика, и все испугались. Она закричала и потянула на себя скатерть. Стаканы опрокинулись, по столу потекли вода и вино. И хотя влага быстро впиталась в скатерть, еще несколько минут на пол капала красноватая жидкость.
— И я должна это слушать!.. Я здесь чужая! Я не у себя дома! Посадил меня тут с сумасшедшей, загубил мою жизнь! А сам по ночам где-то шляется…
Хосе поднялся. Взбешенный и испуганный, он назвал Пино полоумной.
— Что ты болтаешь? Какое это имеет отношение?..
Лолилья, прислуживавшая за столом, бросилась на кухню, зажимая рот руками, чтобы не рассмеяться. В дверях она столкнулась с Висентой, которая поспешила на шум.
— Да, ты бросаешь меня…
Пино рыдала, захлебываясь. Хосе поднес ей стакан к самому рту. Зубы стучали о стекло, вода текла Пино на грудь.
Матильда помогла Висенте отвести Пино в спальню. Марта смущенно шла позади. У лестницы она остановилась, не зная, что делать дальше. Хосе, проходя мимо, увидел ее и, грубо обругав, отвесил ей две звонкие пощечины. На щеках остались следы пальцев. Марта стояла, не шевелясь… Она увидела туповатое будничное лицо Висенты, обернувшейся, чтобы посмотреть на ее унижение; а Матильда даже не оглянулась. Во время этой дикой сцены Марта успела отметить, что Даниэль и Онеста, сидевшие в углу столовой, делали вид, будто ничего не произошло. Никого не интересовало, что ее наказали. Может быть, они считали это справедливым — ведь она вызвала истерику у Пино. Девочка повернулась и вышла в сад. Солнце и живительный свежий ветер ударили ей в грудь, туда, где так ныло сердце. Она шла, как слепая. Дойдя до конца сада, Марта побрела прямо через виноградники, среди зимних, оголенных лоз, по щиколотку увязая в колком щебне. Потом бросилась на землю. Острые кусочки пористой лавы впивались в обнаженные руки, и она наконец заплакала. Перед ее глазами торчал из ямки остов лозы. Несколько сухих листьев чудом держались на ней, застряв в густой паутине. Девочка дрожала от подступивших к горлу слез. Потом разрыдалась, взахлеб, в три ручья, по-детски, и больше уже ничего не видела.
Скоро Марта опомнилась. Опершись лбом на руки, она лежала, почти касаясь лицом земли, вдыхая ее терпкий запах, и зимний ветер холодил ей спину. Она была в этом винограднике совсем одна, словно букашка, затерявшаяся среди растений, в огромном мире.
На ее теле трепетали рожденные солнцем и ветром потоки расплавленного золота, которые, заполняя ложбины, лились с холмов, обтекали большие деревья на дорогах и отступали перед глубокими синими тенями на вершинах гор. Она была совсем одна перед богом. Избранники ее сердца отвергли ее. Она надеялась встретить родную душу, но разглядела в их глазах лишь смутный отсвет житейского опыта и невзгод… Они не пожелали взглянуть на нее. Они оттолкнули ее протянутые руки и повернулись к ней спиной.
