Я выскочила на улицу, подстегиваемая жестокой болью, — она гнала меня все дальше и дальше, прочь от этого мира. Наталкиваясь на прохожих, бежала я по улице Арибау вниз, к Университетской площади.

То низкое предгрозовое небо врывалось мне в легкие, слепило печалью. Запахи улицы Арибау проникали сквозь густую пелену моей скорби. Запахи парфюмерии, съестной лавки, аптеки. Запах самой улицы, над которой нависло облако пыли, словно исторгнутое из удушливой тьмы мглистого неба.

Университетская площадь явилась мне тихой и огромной, как в тяжком сне. Будто внезапный паралич сковал и редких прохожих, пересекавших площадь, и идущие мимо машины и трамваи. Какой-то человек даже запомнился мне с поднятою ногой — так отчужденно взглянула я и так мгновенно забыла все, что увидела.

Я поняла, что уже не плачу, но горло болит от спазм и кровь стучит в висках. Я прислонилась к ограде университетского сада, как в тот день, когда я словно и не замечала, что надо мной разверзлись хляби небесные.

Ветер притих, припал к земле, потом вновь заставил взметнуться в пляске смерти опавшие листья, поднял, закрутил облако пыли. Я почувствовала всю безмерность своего одиночества; печаль была острее той, что напала на меня несколько дней назад, когда я вышла от Понса: ведь это случилось теперь уже во второй раз! Слезы мои иссякли, и отсутствие их было тяжким наказанием. Внутри у меня горело и скребло, веки и глотку щипало.

Я ни о чем не думала, ничего не ждала и вдруг поняла, что рядом кто-то стоит. То была Эна, взволнованная, запыхавшаяся, — должно быть, она бежала. Я медленно повернулась — мускулы мои словно бы одеревенели, как у больной, и любое движение стоило большого труда. А у нее — я это увидела! — глаза были полны слез. В первый раз я видела Эну плачущей.

— Андрея! Ну какая ты дурочка! Андрея!

Лицо у нее передернулось, будто она хотела засмеяться, и слезы потекли еще сильней: казалось, она плакала вместо меня, настолько разрядил мое напряжение ее громкий плач. Не в силах произнести ни слова, она протянула мне руки, и там, на улице, мы обнялись. Сердце билось часто-часто — ее сердце, не мое, оно стучало, как молот, где-то совсем близко. Мгновенье мы стояли обнявшись. Потом я рывком высвободилась из ее объятий. Я увидела, что она смахнула слезы, и на лице расцвела улыбка, словно бы она никогда и не плакала.

— А знаешь ли, Андрея, что я тебя очень, очень люблю? — сказала она… — Я и не знала, что так тебя люблю… Я не хотела снова тебя видеть, как все, что могло мне напомнить этот проклятый дом на улице Арибау… Но когда ты на меня так посмотрела на лестнице…

— Я на тебя посмотрела «так»? А как?

О чем мы говорили, для меня не имело значения. Значение имело лишь утоляющее боль ощущение нашей дружеской близости, оно несло мне утешение, проливалось бальзамом в душу.

— Вот… Не знаю, как объяснить тебе. Ты смотрела с такой безнадежностью… И еще… я ведь знаю, что ты меня так сильно любишь, так крепко, так верно… и я тебя, ты не думай…

Говорила она бессвязно, и эта отрывистая речь казалась мне преисполненной глубокого смысла. От асфальта поднимался запах смоченной дождем пыли. На нас падали крупные, теплые капли, а мы не двигались. Эна погладила меня по плечу и прижалась своей мягкой щекой к моей. Конец всем недомолвкам. Все волнения успокоились, улеглись.

— Прости меня, Эна, за сегодняшнее… Ты ведь не выносишь, чтобы за тобой шпионили, знаю. До сегодняшнего дня я никогда этого не делала, клянусь тебе… И в разговор твой с Романом я оттого и вмешалась, что мне показалось, будто он угрожает тебе. Может, это все смешно, я понимаю. Но мне так показалось.

Эна отодвинулась и посмотрела на меня. На губах ее блуждала улыбка.

— Но ведь это было так нужно! Ты как с неба спустилась! Разве ты не понимаешь, что спасла меня? Если я была с тобой грубой, так ведь это от невероятного нервного напряжения. Я боялась расплакаться. Ты же видишь, что теперь я плачу…

Эна глубоко вздохнула, словно так ей было легче справиться со своими переживаниями. Заложив за спину руки, она как бы потягивалась, освобождаясь от напряжения. На меня Эна не глядела. Казалось, что и говорила она не для меня.

— Конечно, Андрея, в глубине сердца я всегда понимала, что твое отношение ко мне — это нечто из ряда вон выходящее, но я никогда не признавалась себе в этом, не хотела признаться. Истинная дружба казалась мне химерой, пока я не узнала тебя, так же, как казалась мне химерой любовь, пока я не узнала Хайме. — Она застенчиво улыбнулась — Иногда я думаю: что я сделала, чем заслужила эти два подарка судьбы… Я была ужасной, циничной девчонкой, поверь мне. Никогда я не верила ни в какую золотую мечту, а жизнь всегда оборачивалась ко мне своей самой светлой стороной, — с большинством людей бывает как раз наоборот. И я чувствовала себя всегда такой счастливой…

— Эна, ты не была влюблена в Романа?

Голос мой звучал слабее, чем стук идущего вовсю дождя.

— Скажи, ты не была влюблена в Романа? — спросила я снова.

Быстрый, неопределенный взгляд слишком блестящих Эниных глаз был мне ответом. Потом она поглядела на небо.

— Мы промокнем, Андрея! — крикнула Эна и потащила меня к входу в университет.

Там мы и укрылись. Омытое дождем, лицо ее посвежело, хотя и казалось усталым и бледным, как после сильного жара. С неба уже низвергались целые водопады, гремели раскаты грома. Мы молчали и слушали дождь, который успокаивал меня и словно одевал свежей листвой, как деревья.

— Какая красота! — сказала Эна. Ноздри у нее затрепетали. — Была ли я влюблена в Романа, говоришь? — продолжала она, и на лице появилось мечтательное выражение: — Видишь ли, он меня очень интересовал. Очень!

Она тихонечко рассмеялась.

— Еще никого не удавалось мне довести до такого отчаяния, так унизить…

Я посмотрела на нее с изумлением. Она видела только освещенную вспышками молнии завесу дождя, у самого своего лица. Земля, казалось, кипела и, задыхаясь, избавлялась от всех скопившихся в ней ядов.

— Ох, какое это наслаждение знать, что кто-то на тебя охотится, думает, что ты уже попалась ему в руки, а ты ускользаешь, оставив его в дураках. Какая необыкновенная забава! В душе у Романа сплошное свинство, Андрея. Он обаятелен, он очень одарен, но какая мелочная и подленькая у него душонка! С какими женщинами привык он иметь до сих пор дело? Сильно подозреваю, что с существами, подобно двум теням, кружившим у лестницы, когда я поднялась к нему… Эта жуткая служанка, которая у вас работает, и еще другая женщина, странная такая, рыжеволосая. Теперь я знаю, что ее зовут Глория… И еще, возможно, с каким-нибудь нежным, робким созданием, вроде моей матери…

Я искоса взглянула на нее.

— Знаешь, в молодости моя мать была в него влюблена. Только из-за этого я и хотела познакомиться с Романом. И какое разочарованье! Я дошла до того, что возненавидела Романа. Не случалось ли тебе возненавидеть человека, о которым ты творила легенду, а потом увидела, что герой куда ничтожнее твоих вымыслов, что на самом деле он даже куда меньше стоит, чем ты сама? Моя ненависть к Роману иногда достигала такой силы, что он ощущал ее и дергал головой, будто по нему проходил ток. Какими необычными были первые дни, когда мы только пытались приблизиться друг к другу! Не знаю, была ли я несчастна или нет… Я была одержима Романом. Бежала от тебя. Поссорилась из-за какой-то глупости с Хайме, не могла его видеть. Скорее всего я чувствовала, что стоит мне снова встретиться с Хайме, и мне волей-неволей придется покончить с этим приключением. А тогда я была слишком увлечена, почти отравлена… Когда я с Хайме, я, Андрея, опять становлюсь доброй, с ним я совсем другая. Не поверишь, но иногда я пугаюсь, ощущая в себе эту двойственность, эти силы, толкающие меня в противоположные стороны. Когда я становлюсь слишком доброй и возвышенной, меня вдруг охватывает желание царапаться. Навредить кому-нибудь малость.

Она схватила меня за руку и, заметив, что я инстинктивно ее отдернула, ласково улыбнулась.