В соседнем селении готовился праздник. Туда приедут даже молодые сеньоры из Пуэрто-де-Кабрас потанцевать с деревенскими девушками и со всеми наравне заплатят, сколько полагается, чтобы попасть на танцы. Дочка Висенты, радостная, возбужденная, принялась готовить праздничный наряд. Но у матери зародилось недоброе предчувствие.

— Смотри, он все грозится. Будь осторожна.

— А мне какое дело? Он мой жених, что ли?

— Ну, хорошо.

При взгляде на дочку у Висенты становилось весело на душе. Когда она рассказывала Тересе о своей дочери, ей казалось, что девочка снова стоит у нее перед глазами — тоненькая, со свежим личиком, с большими глазами и нежными руками вышивальщицы. Приятно было смотреть на нее. Ходила она, высоко подняв голову, покачивая бедрами и скромно опустив глаза. Висента любила глядеть на нее и знала, что другие женщины завидуют ей.

В день праздника они вышли из дому еще затемно, чтобы не обжечься на утреннем солнце. Висента хорошо помнила тот день. Остановились они в соседнем селении у одного родственника.

Мужчины начали пить с самого утра, как только из церкви на улицу вышла процессия. Год был урожайным, и ром лился рекой. Головы у всех шли кругом. Деревня была полна мужчин. Пришли пастухи из внутренних районов острова; долгие месяцы они пасли скот вдали от деревень и, отвыкнув от женщин, горящими глазами провожали каждую женскую фигуру; пришли крестьяне и несколько молодых подгулявших сеньоров из города. На улицах, разгоряченные, уже опьяневшие, мужчины бренчали на гитарах и горланили песни. Женщины за окнами, опустив глаза, довольно посмеивались.

Висента тоже была довольна. В молодости она была суровой, нелюдимой, не любила развлечений, но теперь при взгляде на дочку она чувствовала запоздалое кипение крови. Ей казалось, будто тело ее пробуждается я молодеет, как старый ствол, который вдруг пустил зеленые побеги. Она жила юностью своей девочки. Она ходила за ней тенью, готовая защитить в любую минуту.

Вечером на танцах нечем было дышать; Висента сидела у стены и курила, тело ее пылало жаром; мелодичными гортанными выкриками она подбадривала музыкантов.

В квадратной комнате не было никакой вентиляции. Все пожилые солидные женщины, как и Висента, сидели вдоль стен. Оставалось только место для музыкантов и посредине, на утоптанном земляном полу, — пространство для танцующих. Побеленные стены были расписаны синькой и украшены бумажными гирляндами в мушиных следах. Над музыкантами — гитаристами и тимплистами — висело зеркало, обтянутое розовым тарлатаном. Когда оканчивался танец, женщины выпивали по стаканчику анисовой настойки и ели медовую нугу. Мужчины и старухи предпочитали ром.

Кавалеры менялись после каждого танца. Заплатив деньги за вход, принимались танцевать, а между тем у дверей образовывалась новая очередь. Два дюжих парня с дубинками следили за порядком.

Тот, кто не пережил этого сам, не может представить себе, что чувствует молодежь на таких деревенских праздниках. Мужчины, чисто выбритые, в свежих рубашках, которые вскоре намокают от пота. Женщины напудренные, увешанные всеми своими украшениями, разряженные, точно куклы. Чтобы не запачкать платье партнерши, учтивые кавалеры, беря дам за талию, подкладывают носовой платок под свою потную руку. В воздухе стоит запах вина и разгоряченных тел, пыль и духота, а музыка наяривает все неистовее, перемешивая и вертя в тесноте танцующие пары.

Висента смотрела, как ее дочка танцует то с одним, то с другим. Она услышала чье-то неодобрительное замечание и тут же ответила на него:

— Ухватилась за городского? Ну и что с того? Может, скажете, у нее есть жених, чтобы запрещать ей?

— Нет и не будет.

— А вам-то откуда знать?

Висента, наверное, вцепилась бы соседке в волосы, стала бы кусаться и царапаться. Но в этот миг какая-то женщина, охваченная безумием танца, закатив глаза, упала на землю в истерике, и это, к счастью, отвлекло внимание спорящих: над упавшей склонились возбужденные, жадные лица.

— А ну-ка, люди, давайте сюда чей-нибудь башмак. Башмак! Скорее!

Запах башмака привел женщину в чувство: припадок кончился раньше, чем ее вывели на улицу. Снаружи чистый жаркий воздух, а также шутки мужчин, ожидавших у дверей своей очереди, окончательно встряхнули ее.

Женщины плясали без передышки, а их кавалеры менялись, становясь все более возбужденными, сумрачными или шумливыми от выпитого рома. На празднике вместе со всеми веселились двое городских. Из девушек самым большим успехом пользовалась дочка Висенты, широкобедрая, с тонкой талией.

Разгорячившись, девушка стала еще краше. Но за ее оживлением скрывалась досада, потому что ее кавалер так и не появился. Мать мучилась вместе с дочерью, и в ней закипала горечь; она готова была взорваться при малейшем намеке.

— Говорят, Перико, сын лавочника, все пьет.

— А мне какое дело?

— Говорят, он сказал про тебя: «Пусть вдоволь натанцуется с городскими».

Дочь Висенты пожимала плечами и продолжала танцевать.

Когда девушка увидела в дверях своего кавалера, она отвернулась и пустилась плясать с первым, кто ее пригласил. Мешая танцующим, Перико стоял у порога, наклонив голову, как бодливый бык. Смуглый пригожий парень, туго обмотанный поясом; лицо его было отекшим от алкоголя.

Внезапно какое-то бешенство овладело им, и Висента поднялась на ноги, увидев, как Перико идет напрямик, расталкивая всех.

— С моей невестой танцую я, верно?

— Полегче, приятель. Не будь скупердяем…

Дочка Висенты с яростью взглянула на этого деревенщину, который не нашелся даже, что ответить своему сопернику. Не сказав ни слова, она отвернулась к партнеру, и они продолжали танцевать.

Висента уселась на место с чувством гордости и жгучего торжества, а ноги танцующих вновь принялись топотать, поднимая пыль, и уши глохли не столько от музыки, сколько от неистового, бешеного, исступленного стука каблуков, от возбужденных, почти истерических выкриков. И внезапно — другой, душераздирающий крик, и еще крики, дикие крики, оборванные испуганной тишиной. Висента вскочила на ноги и бросилась в тесное людское скопище. А когда ей дали дорогу, закричала она, закричала так страшно, как не кричала ни разу, даже рожая и хороня своих детей.

Оттолкнув мужчин, она схватила дочь на руки. На теле девушки зияли три ножевые раны, из ее горла уходила жизнь. Она умерла раньше, чем ее успели положить на постель. Кровь пропитала одежду Висенты, и на следующий день зеленые мухи, липнущие к падали, все норовили сесть на труп девушки и на платье махореры, чтобы сосать кровь ее дочери.

С тех пор опостылела Висенте Фуэртевентура. Эти равнины, эти голые холмы, этот пустынный берег возле ее деревни, где горячий ветер передвигал дюны… Правда, сначала Висента не сознавала этого, у нее были другие печали…

Два дома в деревне стояли в трауре. Ее дом и дом убийцы, которого увели в тюрьму. И в этом втором доме, в доме лавочника, жила взаперти старшая и теперь единственная дочь Висенты, покорная мужу и свекрови. Она не пришла повидать мать. Все знакомые из своей и соседних деревень перебывали у Висенты, а дочь не пришла.

Махорера осталась совсем одна в четырех стенах, одна в своем недавно побеленном доме. Совсем одна в постели, которую не делила ни с кем. Совсем одна со своими козами и курами, которых надо было кормить. Совсем одна по вечерам, когда смотрела на корзинку с шитьем, где лежала оставшаяся незаконченной работа. Ее дочь росла, точно сеньорита, она вышивала, рукодельничала. Глядя на корзинку с шитьем, Висента видела перед собой стройную шею дочери, из которой хлестала кровь, грудь, распоротую клинком канарского ножа, всаженного по самую рукоятку.

Как-то ночью, в полнолуние, один рыбак увидел темную, жуткую фигуру женщины, сидящей посреди поля на фоне ослепительно-белых дюн, и перекрестился в страхе. Он узнал Висенту и рассказал об этом у себя дома.

— Я так считаю, что она напускала порчу. Она смотрела в сторону лавки.