Вызванное изоляцией России незнание передовых достижений европейской военно-теоретической мысли привело к заметному отставанию в области военного искусства, что и сказалось на полях сражений Ливонской войны, где против России выступили довольно мощные, но все же далеко не самые лучшие представители европейской военной школы. Характерно, что сам факт такого отставания, похоже, впервые проявился уже в ходе войны, став неожиданным открытием для всех воюющих сторон. До этого московская военная машина не имела на этот счет возможности себя проверить. Но куда хуже то, что она имела слишком много возможностей ошибочно убедиться в обратном. В частых столкновениях с пусть многочисленными, но не стройными толпами казанцев, крымцев, ногайцев московские рати неизменно одерживали верх, по-видимому, не догадываясь о существовании такого понятия, как военный строй, служащий средством ведения боевых действий и получивший на Западе название «правильного оружия». И вот этому сознанию превосходства над азиатскими толпами в Москве придали слишком много значения, что, наверняка, послужило лишним аргументом в пользу развязывания Ливонской войны, полагая, что точно также можно воевать и против европейских профессиональных армий. Впрочем, о понятии военного профессионализма на Москве тоже никто ничего не слышал. Но уже самые первые годы войны лучшим московским воеводам, воспитанным на тактике борьбы с беспорядочными и неорганизованными толпами, показали, что есть принципиально иная военная школа, перед которой их методы ведения боевых действий бессильны. В первую очередь, это прекрасно поняли в самом русском лагере. А потому на протяжении всей войны московские воеводы всячески стремились избегать открытых полевых сражений с любым из противников, вступая в них только в крайнем случае и только тогда, когда имели ощутимый численный перевес, но и при этом далеко не всегда одерживали победы.
Характер отставания московской военной машины даже не от самых лучших западноевропейских, а более близких ей, соседских аналогов, очень верно подчеркнул историк С.М. Соловьев:
«Как в Московском государстве, так в Польше и в Литве почти не было постоянного войска: служилое, или дворянское, сословие собиралось под знамена по призыву государей… Таким образом, войско в Восточной Европе сохраняло еще прежний, средневековый, или, лучше сказать, азиатский, характер: в нем преобладала конница, тогда как на Западе этот характер уже изменился: здесь конница, видимо, уступала первое место пехоте, здесь государи давно уже убедились в необходимости иметь под руками постоянное войско, состоявшее первоначально из наемных ратников. Мы видели характер наших войн не только до Ивана III, но при нем, при сыне и внуке его войн с Литвою: ратные толпы входили в неприятельскую землю, страшно опустошали ее, редко брали города и возвращались назад, хвалясь тем, что пришли поздорову с большою добычею; литовцы платили тем же; но движения с их стороны были слабее… и потому Москва выходила постоянно с выгодами из войн с Литвою. Несмотря, однако, на это, даже и в войсках литовских, или, лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках или воеводах московских: это было видно из того, что во всех почти значительных столкновениях с западными неприятелями в чистом поле московские войска терпели поражения…».
А далее известный историк, как еще на одну причину, толкнувшую русского царя к развязыванию Ливонской войны, указывает на стремление Грозного привнести в военную машину своей державы элементы западного военного искусства. При этом он равно указывает и на стремления Запада не допустить Москву до знакомства с этим искусством, а тем более до овладения им:
«Неприятели Московского государства… старались всеми силами не допустить в него искусных ратных людей, мастеров, не пропускать снарядов военных. И в Москве понимали это также очень хорошо, отсюда осторожность московских воевод, нежелание вступать в битвы с войсками, на стороне которых виделось большое искусство; мы должны отдать честь московским воеводам за то, что они не полагались на многочисленность своих войск, сознавая превосходство качества над количеством, превосходство искусства над материальною силою. Понимал это очень хорошо, если не лучше всех, сам царь Иоанн — отсюда господствующее, неодолимое в нем желание овладеть Ливониею, овладеть путями, ведущими к образованным народам; отсюда желаний иметь в своей службе искусных в ратном деле иностранцев,… отсюда домогательство, чтоб шведский король прислал ему отряд ратных людей, обученных, вооруженных по-европейски; отсюда осторожность, уклончивость, робость, происходившие в нем от отсутствия надежды на успех без особенных счастливых обстоятельств, в соединении с родовыми, от предков заимствованными осторожностью и уклончивостью».
К неотъемлемым атрибутам военного искусства следует отнести и профессиональный уровень военачальников, и в этом смысле отставание Москвы от своих соперников по Ливонской войне становится еще более разительным. На первых этапах войны этого, может быть, и не было так заметно, поскольку боевые действия велись исключительно против издыхающего Ордена, где любым рыцарским доблестям на фоне материального московского могущества суждено было оставаться незамеченными. Картина стала понемногу меняться после вступления в войну Литвы. Мы уже говорили о том, что долгое время литовская военная машина во многом оставалась подобной московской. Но где-то к середине столетия веяния Запада начали давать о себе знать, и разгром в январе 1564 года под Оршей русского войска, возглавляемого одним из лучших московских воевод П.И. Шуйским, может служить лучшим тому подтверждением. Люблинская уния Литвы с Польшей и приход к власти в объединенном королевстве Стефана Батория имели следствием окончательное превосходство литовской военной машины над московской. Послушаем суждения Соловьева на этот счет:
«И вот в это время, когда московское правительство так хорошо сознавало у себя недостаток военного искусства и потому так мало надеялось на успех в решительной войне с искусным, деятельным полководцем, на престоле Польши и Литвы явился государь энергичный, славолюбивый, полководец искусный, понявший, какими средствами он может победить соперника, располагавшего большими, но только одними материальными средствами. Средства Батория были: искусная, закаленная в боях наемная пехота, венгерская и немецкая, исправная артиллерия, быстрое наступательное движение, которое давало ему огромное преимущество над врагом, принужденным растянуть свои полки по границам, над врагом, не знающим, откуда ждать нападения. Вот главные причины успеха Баториева, причины недеятельности московских воевод, робости Иоанна… ибо странно было бы говорить об искусстве воевод московских, назначавшихся не по военным способностям, а по месту, которое они занимали в Думе, когда важный боярин, как боярин, был в то же время и воеводою, хотя бы не имел ни малейших военных способностей; да и где было узнать эти способности?»
Мы можем смело утверждать, что в лице седмиградского князя судьба преподнесла объединенному польско-литовскому королевству бесценный подарок, причем сделала это как нельзя вовремя. В самый нужный для себя момент Речь Посполитая обрела именно такого короля, какой и был ей нужен.
Изображая политический портрет Стефана Батория, приписывая ему «разгром создания двух великих Иванов», имея в виду Московскую державу, созданную Иваном III и его внуком Иваном IV, историк Р.Ю. Виппер говорит:
«Перед нами выступает крупный военный, дипломатический и административный талант, по своей гибкости пригодный действовать как раз в трудной обстановке шляхетских республик и в то же время способный развернуться только в беспокойный военный век, когда вся Европа составляла громадный рынок вербовки, когда уже не война вызывала солдат, а воинственные незанятые и неспособные заняться мирным трудом люди создавали войны и до бесконечности тянули их.
