С русской стороны посольство возглавлял князь Дмитрий Елецкий, его ближайшим помощником состоял дьяк Роман Алферьев. Польско-литовскую сторону представляли брацлавский воевода Януш Збаражский, надворный литовский маршалок, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь Великого княжества Литовского Михаил Гарабурда. Снаряжая посольство и снабдив его соответствующими инструкциями, Грозный, чтобы еще раз попытаться оставить за собой хоть что-нибудь из морского берега и заручиться в этом поддержкой папского посла, как последний аргумент, велел Елецкому сообщить иезуиту: «Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя будет ему войти с ними в союз против басурманских государей; какой же это мир?» Как видим, царь, делая ставку на спасительную миссию посредника, не брезговал самыми жалкими и нестоящими доводами.
Но королевская сторона твердо стояла на своем, а своим она считала всю Ливонию, поэтому на любые ухищрения московских послов отвечала: «Что вы не говорите, а государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как видно, присланы говорить, а не делать; мы не хотим торговать Лифляндскою землею; нам государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а нам без всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим».
Посольские заседания проходили чуть ли не ежедневно, но дело продвигалось очень медленно, иногда его не удавалось сдвинуть с мертвой точки по нескольку дней. Основным предметом споров оставались территориальные претензии обеих сторон на Ливонию. Вроде бы царь, как мы помним, еще до начала переговоров согласился уступить ее полностью взамен на возвращение ему занятых Баторием русских земель. Королевская сторона была не против, как вдруг выяснилось, что под уступкой Москва имела в виду только отнятые у нее прежние ее ливонские завоевания, но никак не те, которыми она продолжает на этот час владеть. Баториевы же послы настаивали на всей Ливонии, чтобы у русской стороны не оставалось и пяди из земель бывшего Ордена, и при этом еще и требовали денежной компенсации за военные издержки. Собственно говоря, московские воеводы из более-менее крупных ливонских городов тогда владели одним лишь Дерптом, все остальное было отнято оружием, и теперь царевы послы пытались удержать хотя бы оставшееся. Надежду московским дипломатам подавало плачевное состояние королевского войска под Псковом. В Москве плохо представляли истинное положение дел на театре войны, и там под впечатлением последних поражений на шведском фронте и продолжающейся осады Пскова сгоряча пошли на явно излишние уступки. Но здесь, в непосредственной близости от военных событий, к тому же имея дело с людьми противника, прибывшими из действующей армии, видя, в каком они находятся положении, нетрудно было понять, в каком состоянии пребывает само королевское воинство. Надо думать, что не лишала царских дипломатов оптимизма и наивная надежда на активность дислоцированных вокруг крупных контингентов московских войск. Несмотря на преступную пассивность русских воевод, надежды дипломатов были не безосновательны, поскольку и королевское войско к тому времени полностью утратило наступательную инициативу, а дезертирство там стало массовым явлением. В этой ситуации спор неизменно решается в пользу того, кто сумеет выстоять в пассивном противоборстве, и тут первенство осталось за противником.
Русские воеводы так и не тронулись с места против ослабевшего, поредевшего и почти небоеспособного неприятеля, в то же время польским воеводам удалось удержать армию и осадный лагерь от окончательного развала. Обращенные к воинам призывы оставшегося во главе армии гетмана Замойского, вроде тех, что «послы московские смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!», имели успех, и осада Пскова, пусть даже самая пассивная, продолжалась вплоть до самого завершения переговоров.
Баториевы дипломаты буквально по капле выжимали из московских людей все большие уступки. Был момент, когда русская сторона соглашалась с тем, чтобы единственно из всех ливонских приобретений оставить за собой Дерпт с четырнадцатью окрестными замками, и взамен этого отказывалась от своего кровного: Великих Лук, Усвята, Озерища, Велижа, Холма, Заволочья, Невеля и пр. Но и такие условия не устраивали Батория. Ведь русские отказывались от городов, которыми на тот момент и без их согласия владел польский король. Он завоевал их оружием, и в них стояли гарнизоны его войск. А теперь русский царь требовал Ливонских городов, а взамен предлагал противнику то, что уже завоевано этим самым противником.
Ну и, конечно, не может не обратить на себя внимание то, как русская сторона обходила Швецию.
Царевы послы не случайно не упоминали о Швеции и во всех проектах договорной грамоты не затрагивали этого третьего участника войны, как будто бы его и не было вовсе, стремясь тем самым лишить его поддержки со стороны союзника на будущее. Но на противной стороне расчет Москвы был предельно ясен. Недаром поляки не соглашались с таким вариантом и были готовы скорее уступить захваченные ими русские земли, чем оставить царю что-нибудь из Ливонии. Они понимали, что, выйдя из войны с Речью Посполитой, Москва обрушится на Швецию, в руках которой сейчас находится Нарва — морские ворота в Европу и она же главная цель русского царя. Дерптский округ в этом случае может послужить Москве удобным плацдармом для удара по северным районам Ливонии, занятым шведами. А для каждого из противников России не столь важны были территориальные приобретения или, наоборот, уступки, сколько недопущение русских к морю. Так, например, командующий королевской армией гетман Замойский, комментируя проходившие в Киверовой Горке переговоры, говорил у себя в осадном лагере под Псковом: «Согласись мы сейчас оставить за великим князем Московским только часть Ливонской страны, он усилится от морской торговли и может вернуть прежнее могущество; тогда придется вести новую войну. Гораздо же лучше теперь доканать его».
Можно смело утверждать, что в устах гетмана звучало общее настроение Запада, а потому польская сторона продолжала твердо стоять на недопущении русских в Ливонию.
«Когда вы приехали сюда за делом, — говорил Збаражский Елецкому, — а не с пустым многоречием, то скажите, что Ливония наша и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Здесь противник прибег к явному обману. Польская сторона вдруг распустила слух, что король идет из Вильно с новым войском, и что он дает русской стороне три дня на раздумье, после чего в случае несогласия с его требованиями он возобновляет войну. Московские послы не поверили фальшивке и не клюнули на эту уловку. Тут королевские люди с головой выдали себя тем, что соглашались вернуть Москве завоеванные у нее земли и настаивали лишь на всей Ливонии. Но окружение Елецкого не было так глупо, чтобы не понять, что если бы король одержал победу на сейме, давшей ему возможность собрать свежее войско, то он не стал бы отказываться от завоеваний, а просто потребовал бы Ливонии без всяких уступок со своей стороны. А потому на угрожающий выпад Збаражского и на все его ультиматумы Елецкий отвечал: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?»
Вместо трех отпущенных королем дней переговоры тянулись три недели. 4 января 1582 года Шуйский, как мы помним, произвел самую крупную вылазку из крепости и атаковал неприятеля. После этого осаду Пскова можно считать законченной. Королевская армия сидела запертой за укреплениями осадного лагеря и уже не делала попыток подступов к городу. В тот же день от Замойского в Киверову Горку прискакал гонец с сообщением, что войско не выдерживает, что если не закончить войну сейчас, то через несколько дней разбежится вся армия. Последняя инициатива псковского воеводы давала кое-какие шансы русской стороне, но не могла существенно повлиять на ход переговоров. То, что Псковом врагу не овладеть, понятно было и раньше, как было понятно и то, что ждать наступательной активности от русских воевод бессмысленно. В этом смысле отступление армии противника от псковских стен мало что меняло в стратегической обстановке. В свою очередь, король на утрату своей инициативы под Псковом отреагировал тем, что позволил послам отказаться от требований денежной компенсации за военные издержки. Во всем остальном позиция Батория оставалась прежней: Россия должна была оставаться в своих довоенных границах, отказавшись от всех завоеваний в Литве и в Ливонии, при этом король освобождал почти все занятые им за последние три года русские земли, сохраняя за собой лишь Велиж с примыкающим к нему уездом. Надо сказать, что Грозный заранее был согласен с подобным исходом дела, а потому, еще только отправляя послов, разрешил им, в случае невозможности добиться большего, заключить мир на таких условиях. Не малую роль сыграла решительность противника, с которой он заявил, что в случае несогласия русской стороны переговоры прекращаются, и это не было пустой декларацией, в то время как русский царь не велел своим послам возвращаться в Москву без мира.
