Паны польские и литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят, потому что и те панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам… Притом же я ничего не знал: хотя передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать о татарах… Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного в сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонять и тысячью человек; но когда большие люди оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена моих людей против меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою вину. Спрашиваю тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят…

Так скажи панам польским и литовским, чтоб, посоветовавшись между собою обо всем и, уговорившись, отправляли скорее ко мне послов. А если Богу будет угодно, чтоб я был их государем, то наперед обещаю Богу и им, что сохраню все их права и вольности и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или к детям моим своих сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть не дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне: у них уже такой обычай говорить о государях своих дурно; как бы я их ни учестил и ни обдарил, они все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть люди, которые приехали из моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю,… если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня в государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь Богом, не буду им мстить. Курбский к вам приехал;… а я, свидетельствуюсь Богом, не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до Ливонии, то, когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут».

Далее царь ставит требования на случай, если его не изберут в польско-литовские короли. Здесь он преследует главную цель — Ливонию: «А если меня в государи взять не захотят, то пусть приезжают ко мне великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу клятву, чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится».

И, наконец, царь удостаивает вниманием ту сторону проблемы, что явилась предметом этого посольства. Грозный вдруг вспоминает, что литовская сторона пришла к нему с просьбой отдать, в случае избрания, на королевство сына.

«А если паны хотят взять к себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только два, как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из них все равно, что из человека сердце вырвать».

Анализировать эту речь Грозного значило бы во многом повторять наши комментарии ко всем предыдущим его дипломатическим опусам. Здесь снова в далекой от логики последовательности перечисляются оправдания в своих кровавых злодействах, но на этот раз они перемежаются с обещаниями в случае избрания его в короли не нарушать прав и вольностей народов соседнего государства. В свою очередь, сами злодейства списываются на все те же пресловутые измены, которым, кажется, не будет конца и которые вынуждают царя прибегать к строгим мерам. Снова выходит, что изменниками кишит весь его двор, весь его служилый класс и, что самое важное, военная верхушка московского общества. Во всей своей мощи выдает себя опаска царя выглядеть в глазах иностранцев в неприглядном виде. Как не может не обратить на себя внимание его неуверенность в собственной правоте, когда он снова и снова, похоже не столько для объяснения другим, сколько для убеждения себя самого, пытается оправдать учиненный им в стране кровавый террор. Но вот новое в речи царя: он оправдывает себя за московскую катастрофу полуторагодичной давности. Грозный понимает, что триумф Девлет-Гирея в кампании 1571 года не компенсируется случившейся через год русской победой при Молодях. В последней битве русские обстояли столицу, не дали в очередной раз врагу увидеть, как выглядят кремлевские стены. Но это не подвиг, в этом их обязанность, как и обязанность русского царя защищать свою землю. А тем временем Москва стоит выгоревшей, как напоминание о трагедии, вину за которую снять с царя невозможно, и Грозному необходимо оправдание. Оправдание в том, как он трусливо бежал от хана, бросив на произвол судьбы столицу. И он, для которого забота о своем престиже всегда оставалась важным атрибутом во всей его деятельности и который понимает, что престиж этот в последнее время сильно умалился, распинается в жалких объяснениях своего провала, пытаясь свалить вину все на тех же изменников. При этом царь совершенно не понимает того, что если он у себя дома окружен сонмом изменников, тогда что его ждет на троне чужой державы. Во всем этом сквозит какая-то политическая несостоятельность московского властелина. Ведь даже не перед большими послами, а всего лишь перед рядовым посланником, по сути дела гонцом, привезшим грамоту, царь разражается пространной, неуместной, а потому совершенно не нужной речью, суть которой сводится к перечислению бед, свалившихся в последнее время на его державу и на него самого, пытаясь при этом обвинить в этих бедах кого угодно и выгородить самого себя. Все это мы встречали за ним и ранее, но вот что самое интересное в этом последнем выступлении Грозного: царь соглашается принять королевскую корону соседнего государства, не смущаясь тем, что ему ее никто не предлагает.

Заметим, посланник привез к русскому царю просьбу отпустить на королевство сына в случае избрания последнего на краковский трон. А царь в ответ сообщает посольству, что не отпустит сына, но согласен принять корону сам. Грозному даже невдомек, что не следует соглашаться на то, что ему не предлагают, но такой нюанс оказался слишком тонок для русского царя. Ведь ему даже косвенно не намекали еще на то, что он может поучаствовать в конкурсе на вакантное место. Все, чем он до сих пор располагал в свою пользу, то это доходившими из Литвы до Москвы ничем не подтвержденными и не проверенными слухами о том, что его имя называют среди других кандидатов на высшую власть в Речи Посполитой. Сейчас московская сторона, наконец, впервые получила официальное сообщение об этом. Но оно касалось не Грозного и не московского царственного дома вообще, где вопрос выдвижения кандидатуры на польско-литовский престол давался бы на рассмотрение самих его членов. Предложение касалось конкретно сына Ивана Грозного, царевича Федора.

Понятно, что Ивану Васильевичу самому хотелось бы занять королевский трон, попросту говоря, бескровно присоединить Речь Посполитую к Московской державе, но в данном его заявлении проявилось полное отсутствие политического глазомера, ибо кандидатуру Федора во всех отношениях было легче провести на краковский престол. Посланник ни с чем уехал обратно, объяснив московскому самодуру, что он не уполномочен решать такую проблему и что предложение русского царя следует выносить на рассмотрение сейма.

Все дальнейшие трения по поводу избрания на польско-литовский трон московской кандидатуры главной своей причиной имели разное понимание в Москве и на Западе значения короля, независимо от того, от какого царствующего дома он будет избран. В сознании московского человека государь воспринимался как вотчинник, безраздельный хозяин на своей земле с полным правом распоряжаться по своему усмотрению и ею самой и всеми живущими на ней людьми. В этом смысле избрание королем Ивана Грозного однозначно понималось им как присоединение польско-литовского государства к Московской державе. Почти та же перспектива виделась Грозному в случае утверждения на троне в Кракове его сына, пусть даже с некоторыми натяжками, устранение которых потребует от него определенной дипломатической активности.