Первым на пути московского царя встал замок Вейсенштейн, обороняемый гарнизоном из пятидесяти человек, правда, на защиту замка встало все гражданское население, сбежавшееся из окрестностей ввиду приближения русских. Здесь царские воеводы встретили сопротивление, какого це ожидали. Горстка немцев и шведов несколько дней противостояла десяткам тысяч ратников московского войска, и только когда тяжелая артиллерия разнесла стены и башни, а внутри замка от каленых ядер и зажигательных снарядов пылали пожары, бросившаяся на приступ русская пехота сумела подавить сопротивление последних защитников.
Торжествуя победу, Грозный отправил шведскому королю новое письмо:
«Что в твоей грамоте написана брань, на то ответ после; а теперь своим государевым высокодостойным чести величества обычаем подлинный ответ со смирением даем: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего — это непригоже, потому что нам цесарь римский — брат и другие великие государи; а тебе им братом называться невозможно, потому что Шведская земля тех государств честию ниже…
Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют! Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать королю польскому, а за нее без кровопролития взять Ливонию. Вот истина, вопреки клеветам вашим. Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны? Польские королевы бывали и за конюхами. Спроси у людей знающих, кто был Войдило при Ягайле? Не дорог мне и король Эрик: смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился. Скажи, чей сын отец твой? Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних королях шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться князем. Мы хотели иметь печать твою и титло государя, шведского не даром, а за честь, коей ты от нас требовал: за честь сноситься прямо со мною, мимо новгородских наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, как всегда бывало, или нам поддайся. Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, следственно, его подданные. Ты писал, что мы употребляем печать римского царства: нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и римская не есть для нас чужая: ибо мы происходим от Августа-Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира? Да явятся послы твои перед нами!»
Комментировать это очередное послание Грозного значило бы снова заострять внимание на внутренней сущности русского царя, что уже было бы явно излишним, тем более что эта сущность сама сквозит в каждой строке, равно как там просматривается основная черта московского властелина, сопровождавшая его во всех отношениях с соседями — полное отсутствие политической гибкости. Что касается этого последнего послания, то, кроме всего прочего, оно написано под впечатлением своей военной победы, но вот вопрос: может ли взятие Вейсенштейна считаться победой? Грозный мог, конечно, в силу некоторых особенностей характера записать эту последнюю операцию в свой актив как победу, но если это и было победой, то победой Пирровой. В результате взятия замка Вейсенпггейн русская армия понесла такие потери, что дальнейшее наступление ее стало невозможным, а потому все дальнейшие действия были свернуты и войска вернулись на место дислокации в город Яма. Итак, вся кампания, целью которой было очистить Северные районы Ливонии от шведских войск и в завершении всего овладеть главной морской базой Швеции в Ливонии — Ревелем, ограничилась взятием всего лишь одного замка, который защищался гарнизоном из пятидесяти человек.
Большие потери лишили русскую армию сил для продолжения кампании, но для Грозного Вейсенштейн остался памятным еще и потому, что при его штурме погиб любимец царя, бывший глава опричного корпуса Григорий Лукьянович Вельский, более известный в нашей истории как Малюта Скуратов. И эта потеря для царя была более тяжелой, чем тысячи других павших русских воинов. В честь гибели своего любимца Грозный устроил небывалую для Руси со времен упразднения язычества тризну: он сжег заживо на костре всех пленных шведов и немцев.
Однако передышка была недолгой, и в самом начале 1573 года военные действия в Северной Ливонии возобновились, хотя царь непосредственно уже в них участия не принимал, доверив продолжение кампании своим воеводам. Те начали, было, удачно. Воевода H. Р. Юрьев с боем взял у шведов замок Каркус, но дальше все дело было испорчено, и причиной тому стал недостаток военного искусства, не позволявший Московским ратникам достойно сразиться с неприятелем в открытом поле. Поколениями воспитанные на войнах с казанцами, крымцами и ногайцами, где успех решался исключительно числом, и в какой-то степени, может быть, внезапностью, русские воины мало что могли противопоставить «правильному оружию» европейцев. Если, держа оборону своих крепостей, выдерживая тяжелую осаду и отбивая штурмы врага, где в основном дело решалось стойкостью воинов и их вооружением, русские ратники не уступали любому противнику, то в полевых сражениях незнакомое с азами военного искусства московское воинство, даже будучи значительно больше числом, не могло противостоять европейским армиям. Так случилось и весной 1573 года близ города Лоде, где шестнадцатитысячный корпус воеводы Мстиславского потерпел сокрушительное поражение от выступившего навстречу ему из Ревеля двухтысячного шведского отряда под командованием генерала Клауса Акесона Тотта. Противнику достались обоз, артиллерия и знамена побежденных.
После этой неудачи изменился тон Ивановых посланий к шведскому королю. Московский царь, забыв свою спесь, вдруг принялся усиленно хлопотать о мире. Причины такой резкой перемены мы постараемся вскрыть позже, но уже сейчас ясно, что это не могло быть вызвано одним единственным поражением, причем поражением, не изменившим в корне стратегической ситуации на фронте. Но интересно то, что инициатива все-таки исходила от русского царя, которого совсем недавно глубоко оскорбляли слухи, будто бы он ищет мира, а сама перспектива мирного урегулирования спорных проблем после столь вызывающего тона московского государя могла иметь мало шансов на счастливое разрешение. Поэтому, когда московский гонец привез шведскому королю грамоту с предложениями о мире, король, полагая, что она написана в прежнем тоне, не хотел ее принимать и поручил это сделать своим чиновникам. Но любой посланник, вплоть до рядового гонца, прекрасно знал ритуал дипломатической службы и никогда бы не вручил посольского документа никому из самых высокопоставленных вельмож, пусть как угодно близких к трону. Такая грамота вручалась только непосредственно в руки монарха. В противном случае действие дипломата считалось унизительным для стороны, которую он представляет. А московские люди хорошо знали, что значит поступить неуважительно в отношении своего государя. Потому-то и сейчас гонец Ивана наотрез отказался вручать грамоту в чьи бы то ни было руки, кроме королевских.
Дело для московской стороны усугублялось еще и тем, что гонца прислали ко двору шведского короля, не испросив для него заранее опасной грамоты. Это считалось нарушением норм дипломатического этикета, а поскольку стороны на тот момент находились в состоянии войны, то неприкосновенность и даже безопасность гонца не гарантировались.
Процедура вручения грамоты растянулась на несколько месяцев. Она вылилась в сложную драму, сопровождавшуюся сначала уговорами, потом угрозами королевских людей, с одной стороны, и стойкостью посланника — с другой. «Приехал ты в нашего государя землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно», — настаивали шведы. На что гонец отвечал: «Приехал я в вашего государя землю, а волю мне исполнять царского величества, своего государя, а не вашего».
