А у H. И. Костомарова эта же картина выглядит так:

«Трудно было бежать из обширного города, куда кроме жителей набилось много народа из окрестностей; тех захватил пламень, другие задохлись от дыма и жара. В числе последних был главный воевода князь Иван Вельский. Огромные толпы народа бросились в ворота, находившиеся в той стороне, которая была удалена от неприятеля; толпа напирала на толпу, передние попадали, задние пошли по ним, за ними другие повалили их, и таким образом многие тысячи были задавлены и задушены. Москва-река была запружена телами. В два месяца, говорил англичанин-очевидец, едва можно было убрать кучи людских и конских трупов. Татары не могли ничего награбить; все имущество жителей Москвы сгорело…

Иван Васильевич был унижен, поражен, но, сообразно своему характеру, столько же падал духом, когда постигало его бедствие, сколько чванился в счастии. Иван послал к хану гонца с челобитьем, предлагал деньги, писал, что готов отдать ему Астрахань, только просил отсрочки; он хотел как-нибудь хитростью и проволочкою времени оттянуть обещаемую уступку земель».

От сожженной Москвы крымский хан повернул назад, грабежами и убийствами сопровождая свой обратный путь. Остатки русского воинства следовали за Ордой, но, не имея сил вступить в решающее сражение, ограничивались нападениями на отдельные отставшие отряды, провожая отступающее татарское воинство до самой Оки.

После ухода Орды царь не захотел видеть московского пепелища, он вернулся в Александрову слободу, где и принялся расследовать причины случившейся трагедии. Конечно, более других русского царя устраивала версия измены приближенных, в частности его воевод, оттого-то, видимо, эта причина и нашла отражение в тогдашних летописях и вообще прочно поселилась в московских умах. В результате были казнены четверо опричных воевод, которым поручалась защита столицы, в том числе и главный опричный воевода, князь Черкасский, близкий родственник второй жены Грозного. Но понятно, что все это были «козлы отпущения».

Нашествие Девлет-Гирея летом 1571 года осталось тяжелым военным поражением России в ее истории. Впервые после многих лет не удалось удержать врага на окских переправах, остановить крымцев на дальних подступах к Москве, что позволило им огнем уничтожить столицу.

Но ни с каким материальным ущербом не сравнится моральное унижение России от понесенного поражения и унижение самого царя. Вот как об этом повествует нам Карамзин:

«Теперь увидим, сколь тиран был малодушен в сем первом, важнейшем злоключении своего царствования. 15 июня он приближился к Москве и остановился на Братовщине, где представили ему двух гонцов от Девлет-Гирея, который, выходя из России, как величавый победитель желал с ним искренне объясниться. Царь был в простой одежде: бояре и дворяне также в знак скорби или неуважения к хану. На вопрос Иоаннов о здравии брата его, Девлет-Гирея, чиновник ханский ответствовал: «Так говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями; ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью: тогда усердно пойду на врагов твоих». Сказав, гонец явил дары ханские: нож, окованный золотом, и промолвил: «Девлет-Гирей носил его на бедре своей: носи и ты. Государь мой еще хотел послать тебе коня; но кони наши утомились в земле твоей.» Иоанн отвергнул сей дар непристойный и велел читать Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россию (писал хан) единственно за Казань и Астрахань; а богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве; хотел венца и головы твоей: но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России; если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих». Как же поступил Иоанн, столь надменный против христианских, знаменитых венценосцев Европы? Бил челом хану: обещал уступить ему Астрахань при торжественном заключении мира; а до того времени молил его не тревожить России; не отвечал на слова бранные и насмешки язвительные; соглашался отпустить посла крымского, если хан отпустит Афанасия Нагого (русский посланник при дворе крымского Гирея — А. Ш.) и пришлет в Москву вельможу для дальнейших переговоров. Действительно готовый в крайности отказаться от своего блестящего завоевания, Иоанн писал в Тавриду Нагому, что мы должны по крайней мере вместе с ханом утверждать будущих царей астраханских на их престоле; то есть желал сохранить тень власти над сею державою. Изменяя нашей государственной чести и пользе, он не усомнился изменить и правилам церкви: в угодность Девлет-Гирею выдал ему тогда же одного знатного крымского пленника, сына княжеского, добровольно принявшего в Москве Веру христианскую; выдал на муку или на перемену Закона к неслыханному соблазну для православия.

Унижаясь перед врагом, Иоанн как бы обрадовался новому поводу к душегубству в бедной земле своей, и еще Москва дымилась, еще татары злодействовали в наших пределах, а царь уже казнил и мучил подданных!»

Кажется, трудно представить большее унижение царского величества и всей его державы, чем унижение России и ее царя перед крымским венценосцем после его московского похода 1571 года. От всего этого отдавало давно пережитыми временами ордынского ига над Русью.

Кто же виноват в случившейся трагедии?

Даже не принимая во внимание доходящее до отвратительной низости малодушие русского царя, проявленное им в этом печальнейшем событии нашей истории, не придавая значения его омерзительной трусости, когда он бросил на произвол судьбы свою столицу и весь сбежавшийся туда народ, а просто лишь учитывая один только факт, что хан без боя занял русскую столицу и так и не был изгнан из нее, а ушел оттуда сам, а русский царь не освободил и пяди своей земли, а терпеливо дождался, пока враг не покинул ее, можем ли мы успех предпринятого крымцами похода списывать на каких-то изменников и не складывать главную вину на русского царя.

Анализируя событие лета 1571 года, нельзя не учитывать, что оно произошло через сто лет после падения ордынского ига. Да, надо признать, что все предшествующие нашествию Девлет-Гирея годы осколки бывшей азиатской империи продолжали терзать русские земли, причем наибольшую опасность для Московского государства являло в этом смысле Крымское ханство, и именно этот осколок бывшей Чингизидовой державы больше других улусов имел успехов в нападениях на Русь. Но и он не только никогда не знал того, как выглядит Москва, но уже много десятков лет не переступал южной границы Руси, проходившей в прежние времена по Оке. Напротив, Русь все более и более углублялась в заокскую степь, перенося туда свой южный рубеж и передвигая в этом направлении свои засечные линии. Ко времени воцарения на московском престоле Ивана IV последним рубежом, до которого удавалось доходить крымскому воинству, стала Тула. Дальще путь захватчику был заказан. И вот теперь, по прошествии двадцати лет после покорения Казани и более десяти лет после Астрахани, то есть после того, как была полностью обеспечена безопасность государства с его восточной стороны и, стало быть, тем самым высвобождены воинские силы для обороны южного рубежа, когда, как говорят, был достигнут пик торжества внешней политики царя Ивана IV на Востоке, в год наибольшего разгула опричнины, а стало быть, во время расцвета внутренней политики Грозного, крымский хан беспрепятственно переходит старый пограничный окский рубеж, с необычайной легкостью расшвыривает одни отряды царских воевод, искусно в смысле маневренности обходит другие и, как нож сквозь масло, проходит через центральные районы государства до самых кремлевских стен. Там он дотла выжигает Москву, оставляет горы трупов русских людей и, набравши множества полону, что и являлось главной целью этого и всех других набегов Орды, живущей исключительно торговлей живым товаром, преспокойно и практически без потерь возвращается к себе за Перекоп.