Итак, принц оказался так же хорош, как и данное им слово, но хотя молодость помогала ему, все же с каждым днем он уставал все сильнее. Ежедневно в городе заболевало человек двести, и теперь принц уже успел побывать во всех домах, непосредственно прилегавших к замку. Эпидемия распространялась по городу расширяющимся кольцом, как круги по воде от брошенного камня. Редко бывало, чтобы заболело в день больше двух сотен человек, но и меньше этого числа тоже никогда не бывало. Медленно и неуклонно болезнь уходила все дальше и дальше от королевского замка.

Принцу Аматусу, сожалевшему о том, как он безобразно себя вел, впав в тоску после гибели Голиаса, нужно было, так сказать, залатать множество дыр, а времени на это у него почти совсем не оставалось. Поэтому он неизбежно чем-то пренебрегал и ужасно сожалел о том, что вынужден это делать. В итоге казалось, что он присутствует как бы везде сразу. Только что его видели склонившимся над страницами какого-то запыленного манускрипта в библиотеке, а вот он уже вручает пергамент какому-то младшему писарю и строго наказывает переписать его и затем сообщить, не встретилось ли в переписке чего-нибудь, имеющего хотя бы отдаленное отношение к происходящему в Королевстве. Затем принц бегом мчался по винтовой лестнице вниз, в лабораторию придворного алхимика, где проводил какие-то опыты с мочой и кровью больных. Правда, ничего особенно интересного он из этих опытов не узнал и лишь установил, что крови у больных чуть меньше, чем надо бы, а мочи ровно столько же, сколько у здоровых. Затем он торопился в темницу, чтобы навестить Мортис: вспоминал, что день клонится к вечеру, а он с ней так и не поздоровался.

— Эта темница слишком мрачна и глубока для тебя, — говорил ей принц. — Хорошо бы тебе снова вернуться к свету и свежему воздуху, где ты сможешь дышать полной грудью и видеть столько прекрасного.

Мортис решительно качала головой, а принц замечал, что она не очень хорошо выглядит.

— Не заразилась ли ты чумой? — спросил принц.

— Не то чтобы заразилась, — уклончиво ответила Мортис и тяжело опустилась на стул. — Принц, мне нечего подсказать тебе.

— Не то чтобы заразилась — что ты этим хочешь сказать?

— Мы все заражены, принц.

Аматус сел рядом с ней. В волосах Мортис, некогда белых как снег, появились желтоватые и серые пряди. Небесно-голубая кожа стала землисто-серой, поросла новыми, беспорядочно разбросанными чешуйками. Теперь она не сверкала и не переливалась, как прежде, стала тусклой и шершавой. И ее некогда ослепительно белые клыки покрылись желтоватым налетом.

— Все мы стареем по-своему, ваше высочество, — печально проговорила Мортис. И принц понял, что она прочла его мысли.

— Я не понимал этого, — признался Аматус. — Только позавчера, по-моему, Психея сказала мне обратное. Или нет… это я спросил ее, почему она не старится…

— О, и она старится. Быстрее всех нас, если на то пошло. Но не внешне. Когда тебе суждено будет в последний раз увидеть ее, она покажется тебе такой же, как всегда. И Кособокий уже не тот, каким пришел сюда. Ты бы понял это, если бы мог увидеть его без плаща.

Мортис умолкла. Аматус долго ждал, не заговорит ли она снова, но не выдержал и прервал молчание:

— Я многого не понимаю.

— Так будет всегда, — решительно объявила Мортис. — И не жди перемен. Переменится лишь то, чего ты не понимаешь. — Она вздохнула. — Солнце садится. Тебе нельзя оставаться в этой части замка после наступления темноты, принц.

— Почему?

— Это одна из тех вещей, которые тебе предстоит понять впоследствии.

Встав, принц заметил, что за полчаса разговора с ним Мортис состарилась еще сильнее.

— Теперь все происходит очень быстро, ваше высочество. Мир пришел в движение. Ты хочешь, чтобы эпидемии пришел конец, верно? — Мортис всегда отличалась холодным выражением лица, а сейчас ее губы вытянулись в ниточку. Казалось, она не вкладывает никаких чувств в произносимые ей слова. — Я скажу тебе то, что могу сказать. Не приходи сюда после наступления темноты. Тебе больше нельзя здесь находиться в это время.

— Из-за того, что может случиться, или из-за того, что я могу натворить?

— Из-за того, что ты можешь увидеть и во что можешь превратиться. А теперь три вопроса, ваше высочество. Уверены ли вы в том, что все ваши друзья — ваши истинные друзья? Не могло ли быть так, что кто-то помог вам выпить Вина Богов, но помог во вред, а не во благо? И последний вопрос — выслушайте его внимательно — на что это все похоже, как бы вам это ни объясняли другие?

Принц кивнул, старательно запомнил вопросы колдуньи, понимая, что именно из таких вопросов в итоге получаются пророчества — особенно когда имеешь дело с колдуньями. Первый вопрос был ему совершенно ясен, но ему очень не хотелось о нем думать, второй показался ему почти риторическим, а третий… третий был из тех вопросов, что задаются в загадках. И принц решил, что обо всех трех вопросах поразмышляет на досуге. Он знал, что, так или иначе, ход событий заставит его вспомнить о них. Но даже через много лет, когда он писал свои «Мемуары» и цитировал в них вопросы Мортис — и тогда он не смог объяснить, что имела в виду колдунья.

А Мортис резко поднялась со стула и махнула рукой:

— Солнце вот-вот сядет, принц. Ступайте в свою башню. Скорее.

Что прозвучало в ее голосе — страх, тревога или вожделение, сказать трудно, но волнение — это уж точно. Поэтому Аматус, недолго думая, со всех ног пустился вверх по лестнице. Он бежал и чувствовал, как сжимается лед вокруг его сердца, и ему хотелось остановиться, сесть на каменную ступеньку и плакать, плакать без конца. Он спотыкался и поскальзывался, но продолжал бежать наверх. На Верхнюю Террасу он выбежал, когда ее коснулись последние лучи заходящего солнца. Аматус протянул руку к солнцу и почувствовал что-то вроде шока, который всегда ощущал во время целительства, но только теперь все вышло наоборот. Ему показалось, будто что-то огромное, холодное, серое, скользкое, больное пробежало по его руке и покинуло его тело. А потом, чувствуя себя так хорошо, как не чувствовал уже очень давно, принц просто стоял на террасе и с восторгом смотрел, как на небе загораются первые звезды.

На следующий день, когда принца понесли в паланкине в город, где он собирался вновь исцелять больных, он дал герцогу Вассанту, сопровождавшему его на этот раз, строгий наказ: после каждого исцеления выносить его на солнце. Выслушав распоряжение принца, герцог отвесил низкий поклон, продемонстрировав при этом, невзирая на свою тучность, завидное изящество. Тот, кто никогда не видел, как Вассант орудует кинжалом, мог бы и изумиться его грациозности. Итак, герцог поклонился принцу и никаких вопросов задавать не стал.

А вот это принца встревожило. Он привык к тому, что герцог Вассант и сэр Джон Слитгиз-зард, если им что-то непонятно, просят объяснений. В данном случае распоряжение прозвучало довольно бестолковое, но герцог промолчал, хотя и избавил тем самым принца от необходимости как-то истолковывать его смысл.

— У тебя нет вопросов или каких-либо соображений по этому поводу? — поинтересовался Аматус.

— Ваше высочество, я же знаю, что вы многие часы провели в королевской библиотеке, а стало быть, у вашей просьбы есть веские основания. И мне кажется, что это вполне резонно. Раз из-за болезни люди чувствуют холод внутри и бледнеют, стало быть, солнце, от которого кожа становится смуглее и которое согревает тело, может помочь поскорее выгнать чужую хворь из вас. Но главное, почему я не стал докучать вам вопросами, так это потому, что в тоне, каким вы давали мне этот приказ, прозвучал испуг — вы словно боялись того, что с вами из-за этого может случиться.

Принц Аматус собрался было возразить, но вдруг, только теперь, ощутил тоскливую тяжесть под ложечкой, заметил, что дышит тяжко и неровно, что лицо его сведено отвратительной ухмылкой, точнее — полуухмылкой, ведь второй половины лица у принца не было. Он не понимал, почему не заметил этого раньше, а почему с ним такое творилось, не знал.