Кто-то крикнул: «Нет инспектора! Послать за ним!»

Моментально составилась депутация – к инспектору. Через полчаса являются депутаты ни с чем. Инспектор – любимец студентов – напился уже до бесчувствия и спит. «Порицание инспектору!» – раздались крики, – и бутылки посыпались в стену!

К десяти часам «Эрмитаж» опустел, все отправились в «Стрельну». Там еще люднее и шумнее. Между студенческими мундирами мелькают черные фраки – это профессора, или старые питомцы университета. На каждом столе – оратор, и говорит или кричит что-то. В главном зале адвокат У. сказал речь. Качали и его. Все перезнакомились, с профессорами мы пили на «ты». Царствовала коммуна.

Двое вздумали купаться в пруду – в бассейне с живыми рыбками. Вот бородатый студент угрюмо и сосредоточенно бьет стакан за стаканом и тотчас же выплачивает гривенники; а вот на столе лежит мертвое тело, завернуто в шинель, к шинели прикреплена записочка: «Просьба к г-дам трезвым: доставьте сей предмет по следующему адресу» – и адрес.

К двенадцати часам мы были у «Яра».

Там те же истории, только в еще большем масштабе. В семь утра мы попали домой и на другой день проснулись. Головы болят. Отдание Татьянина дня стали праздновать и только сегодня пришли в себя. Да, выдался денек!

17 января

После Татьянина дня все оказались знакомые на курсе, стали дружнее. Стали подтягиваться на занятиях. Князек Редин очень симпатичный человек. Он ввел меня в свою компанию. Бываю и у него, и у его товарища, барона Вальц. Дома хорошие. Брошу окончательно Линевых и К° под предлогом усиленных занятий. Вон из этого омута!

Скоро, однако, и экзамены… А моя мечта… Эх, кабы не сорвалось!

1 февраля

В первую минуту это неожиданно взволновало меня. Я даже испугался. Но сейчас же я почувствовал, как переменился с того времени, насколько я теперь сильнее и разумнее… и мне стало приятно, волнение прошло, остался интерес и удовольствие. Но расскажу по порядку, в чем дело.

Я шел вчера, уж под вечер, по Пречистенскому бульвару. Было снежно и мягко, небо низкое, близкое и белое, как молоко, сумерек еще нет, а только предчувствие сумерек. Впереди меня, скорым, но неторопливым шагом шла женщина. Что-то знакомое почудилось мне в грациозных очертаньях длинной, узкой талии, в тяжелом узле темных волос, проткнутом бледной, черепаховой шпилькой. Одета она была не так, как одеваются московские дамы: слишком легко, в короткой, ловко сшитой кофточке и суконной юбке. Лица я не видел, но она меня сразу заинтересовала. Я нагнал ее, слегка перегнал – и обернулся. Передо мною была Томилина.

Вот тут-то я и почувствовал волнение. Странно сказать, я чуть не убежал. Но через секунду все уже прошло. Я остановился и с непритворным изумлением сказал:

– Софья Васильевна! Вы ли это?

Она вздрогнула, потом взглянула мне в лицо серыми, узкими глазами, сейчас же узнала меня, слегка покраснела под вуалеткой и, протянув мне руку, произнесла:

– Боже! Какая неожиданная встреча!

Голос ее по-прежнему был мелодично низок, с прекрасными грудными нотами. Только мне показалась какая-то неуловимая аффектация, что-то театральное и в голосе, и в жесте, чего я прежде в ней никогда не замечал.

Мы пошли вместе. Она рассказала мне, что в Москве недавно, всего несколько дней, приехала к мужу, который заболел в небольшом городке (там стоял его полк) и был переведен в московскую больницу. Муж плох, но не безнадежен. По названию больницы я понял, что болезнь душевная. Спился, голубчик, этого и следовало ожидать. Затем выяснилось, что они не живут вместе уже около года. Софья Васильевна была на педагогических курсах в Петербурге, а теперь, как она сразу мне и пояснила, увлекается театром и мечтает поступить в театральную школу. Вот оно откуда, манерничанье-то! Живет в Петербурге со своей родственницей, матерью Александра Елисеева, но, кажется, с кузеном не в ладах и – что меня даже удивило – не под его влиянием. «Ах, он такой странный! У меня совсем другое общество! Профессора, курсистки… Последнее время я сошлась с некоторыми писателями-публицистами, не из молодых»… Вот как. Ну, это дело десятое.

Общественное благо и народ. А как это она соединит с театральными туалетами и веселой закулисной жизнью? О, дамские мозги!

Я ни в какие споры с ней вступать не намерен, пусть себе говорит, что хочет. Мне важно, что она мне очень нравится. Иначе немного, чем в прошлом году, я был тогда ребенок, но, пожалуй, еще сильнее. Я поддержал ее, говорил о театре, о том, что давно ей следовало найти дело по душе, предрекал ей славу. Пусть тешится барынька: под гримировкой она будет эффектна на сцене. Теперь, днем, несмотря на вуалетку, я в первый раз рассмотрел, что она вовсе не так молода, как мне казалось в прошлом году. Лицо утомленное, острый подбородок совсем не юношеских линий. И правится она мне не свежестью и красотой, а женского в ней много, что-то нежное, томное и в самой бойкости беспомощное.

Довел ее, после некоторых скитаний по лавкам, до Славянского. Просила зайти, когда будет время, говорила, что в Москве никого не знает, всегда одна, выходит только в определенные часы в больницу к мужу. Надо будет зайти. Еще бы, чувствовало мое сердце, что мы встретимся! Это не рыжая коммерсантка Линева! Несмотря на ее теперешнюю театроманию в связи с «крайними», в общество которых ее поставили курсы, она все-таки человек с душой и соображением, да и воспитание не такое, – совсем другой круг. Нравится мне сильно.

4 февраля

Был у нее. Понравилась еще больше. Но, странно! От прошлогодних впечатлений ни следа не осталось. Как будто я с ней только что познакомился, все новое. Неужели я так переменился? И думаю, что не только по отношению к женщинам. Что ж, чем трезвее взгляды, тем лучше.

Она живет одна. Номер не из дорогих, тесноватый. Конечно, у нее есть средства, но, видно, не широкие. Да и откуда им быть?

– Я так рада, что встретила вас, Юрий Иванович, – говорила мне Томилина за чашкой чая, сервированного на заграничный лад, со спиртовым чайником. – Вы не поверите, как мне жутко быть одной, в неприветливом, громадном и чужом городе. Как я ни бываю иногда храбра, но должна признаться, что одиночество в толпе меня особенно угнетает. Я кажусь себе такой заброшенной, беспомощной и жалкой, что мне хочется плакать. Это комично, но такова истина.

Она была так мила, несмотря на слегка отцветшее лицо и театральный голос, что я не удержался, взял ее руку и крепко поцеловал и с величайшей искренностью возразил ей, что я рад встрече еще больше, чем она. Предложил ей себя в полное распоряжение.

Мой поцелуй, кажется, слегка удивил и встревожил ее, потому что она покраснела, но через минуту оправилась, благодарила и даже согласилась завтра идти в театр. Сдается мне, что в этой женщине, несмотря на милую внешнюю бойкость, много наивностей, да и традиции в ней крепко сидят, хотя она и вращается в обществе «красных», откровенно одобряющих цинизм. Ну кто бы ей мешал здесь бросить полоумного мужа, давно нелюбимого? Нет, навещает его, живет в Москве одна и, насколько я понимаю, в шалостях не искушена. Все-таки муж, все-таки брак. Что ж, в женщине эти традиции похвальны. Напрасно некоторые их стыдятся.

6 февраля

Ужинал после театра у нее. Она была очень весела, остроумна, передразнивала актрис, подшучивала над собой. Ко мне относится очень хорошо: некоторые ее слова просто трогают меня сердечностью и доверием. Несмотря на то, что она не очень красива, она так изящна, что в театре на нас обращали внимание, я видел. Платье черное, из тяжелого атласистого сукна, делает ее фигуру еще тоньше и выше. Белый батистовый воротничок, мягкий, придает ей моложавость. Вечером ее комнатка кажется такой уютной: мягкая мебель, ковры, много цветов (она любит цветы, завтра пошлю ей сам, откуда только денег взять?), розовый полусвет… Я был сам не свой. Ее взгляд, ее речи черт знает до чего могут довести. Порой мне кажется, что она кокетничает со мною, не грубо, конечно, а тонко… порою же у нее прорываются странные ноты, и тогда во мне подымается холодная злоба: не смотрит ли она на меня, как на вчерашнего ребенка, гимназиста, который будет робко ухаживать за нею, а она, как королева, иногда, в виде милости, протянет ему руку для поцелуя? Жаль, что придется разрушить эти иллюзии. Быть влюбленным до идиотизма мне еще не приходилось, да и не придется, надеюсь.