И он ласкал румяную девочку, поглаживая рукой ее волосы.

– Надо будет у них погостить. Нянчиться стану, – продолжал он, улыбаясь. – Я и так детей люблю, ну, а эта еще и родная.

Нина никогда не видела его таким радостным. Ей стало больно.

– Так вы надолго? – спросила она, и в голосе у нее были слезы.

– Да, недельки две поживу. А что?

– Не ездите! Мне скучно без вас.

– Вам без меня скучно? Отчего? Он улыбался.

– Просто скучно. Я к вам привыкла…

– Вот Люсе тоже скучно без меня. Да и вовсе вам не будет скучно… Через две недели я вернусь.

Нина больше ничего не говорила. Он с Люсей скоро ушел домой. В саду было сыро и душно. От вчерашнего дождя сразу распустились яблони и черешни и теперь стояли точно зимой – белые от сплошного цвета. От земли поднимался теплый пар. Стемнело. Нина села на скамейку и долго плакала.

– Ведь я в него влюблена, совсем, по-настоящему влюблена! – думалось ей. – А теперь он уезжает…

Но в Ахаларах Пьеру не пожилось.

Вдобавок он простудился, стал больше кашлять и так осунулся, что сам это заметил.

Но, вернувшись через полторы недели и увидав, как обрадовалась ему Нина, он снова повеселел.

Дома он становился все приветливее и проще. Он не скрывал, что ухаживает за Ниной; им обоим казалось это простым и естественным; они ждали такого же отношения к себе и от других.

Михаил Васильевич, отец Пьера, отлично все замечал, но считал шуткой и развлечением.

– Однако ты, друг, окончательно погиб, – сказал он ему, усмехаясь.

– Погиб! – шутливо ответил Пьер.

– Влюбился по уши, – продолжал отец. – И тебе не стыдно?

– Что ж делать…

– Уж не думаешь ли жениться? Пьер вдруг стал серьезен.

– А отчего бы и не жениться?

Отец нахмурил брови. Он увидал, что Пьер не шутит.

Он, Пьер, хочет жениться! Михаил Васильевич решительно не понимал, что случилось с сыном. Ведь он знает же, что болен, что скоро умрет; от него этого никогда не скрывали. И сам он прежде часто говорил о смерти. А теперь вдруг – жениться! Разве сказать ему прямо, что это безумие, потому что через полгода его не будет в живых?.. Это тяжело, но сделать это нужно.

– Милый Пьер… – начал Михаил Васильевич.

Но Пьер, точно предчувствуя, что скажет отец, и, может быть, боясь его слов, – вдруг поднялся со стула и вышел из комнаты.

В эти последние дни, когда он думал о любви, – он забыл о смерти.

И Нина забыла об этой возможности.

«Я думаю, что он любит меня», – писала она по ночам в своем дневнике. «Если любит, то наверно скажет скоро, скоро, до нашего отъезда на дачу. О, если бы скорее… Я так буду счастлива…» Пьер, действительно, решился сказать ей все до отъезда Лугановых.

Ему никогда еще не было так хорошо. Он мечтал, как они заживут… Не здесь, – у него ведь остался маленький капитал после матери, – они поедут куда-нибудь на юг, ну, хоть на Майдеру, и Люся с ними…

А когда он поправится, – Пьер уже не сомневался, что поправится, – они переедут в Вену, он станет доучиваться в консерватории… Потом концерты… Потом… И он уносился далеко.

С каждым днем он все больше привязывался к Нине. Он видел, что она ждет его слова, начинал – и вдруг обрывал разговор, стараясь не смотреть на Нину, чтобы не встретить удивленный взор ее милых глаз.

Приближался канун отъезда.

«Вот накануне и скажу», – подумал Пьер и успокоился.

Была ночь. Пьер спал.

Он лег рано и сейчас же заснул. Маленькие часы на письменном столе прозвонили двенадцать, потом час и, наконец, два.

Со вторым ударом Пьер вдруг проснулся сразу, как будто кто-нибудь дотронулся до него, и открыл глаза. Кругом было темно и тихо.

Он не мог дать себе отчета: что это? – Чувство? Мысль? Но какая резкая, простая и ужасная – сознание смерти!

Он понял, что уже не живет, что «она» тут, около него; понял ее, какая она, – и в душе нашел глубокое смирение и покорность.

Все, что было близко, – отошло куда-то, и та, прежде милая, живая девушка казалась теперь бесконечно чуждою.

Он стоял на переходе, и это одно было для него важно и велико.

Пьер зажег свечу, встал и прошелся по комнате; и мало-помалу прежде яркая мысль начала исчезать, уступая внешнему миру, и с нею исчезало чувство. Он хотел удержать его, потом припомнить, – напрасно.

Он повторял себе: «Ведь я умираю…»

И уже сам опять и верил, и не верил этому.

На другой день Нина уезжала.

Они простились. Нина плакала. Но он был безучастен и не мог сказать ей – ничего…

В Кинеизе редко выпадало такое веселое лето, как тот год. Вечера, спектакли, верховые прогулки по горам, – каждый день что-нибудь новое, и дачникам, а в особенности дачницам, жилось очень хорошо.

Надо сказать правду – первое время Нина ни в чем не принимала участия, сидела дома грустная, не читала Милля, и даже ее розовые щеки слегка побледнели.

По ночам она нередко плакала.

Печаль ее была непритворна.

Но прошел целый месяц; и потому ли, что она не глубоко любила, или потому, что ей было шестнадцать лет, но она становилась все веселее, начала танцевать и реже вспоминала о Пьере.

Через три месяца после разлуки Нина вдруг заметила, что ей очень весело, а Пьера она забыла.

«Он меня не любил, – подумала Нина, – ну и я разлюбила; так и следует».

Она слышала, что Пьер уехал лечиться в Кисловодск, и танцевала со спокойным сердцем.

Однажды Нина и ее мать пили чай на балконе, когда в палисаднике скрипнула калитка.

Мать смотрела на гостя и не узнавала, но Нина узнала вмиг.

– Стаховский! – торопливо шепнула она матери и, стараясь быть спокойной, сошла со ступенек террасы навстречу Пьеру.

При одном взгляде на него она поняла, сама не зная как, что нужно быть спокойной и сразу узнать его.

Теперь уж нельзя было сомневаться, – это умирающий человек.

Он похудел, хотя был худ и раньше, согнулся в плечах, как старик, и осторожно ступал больными ногами. Коротко остриженные волосы, сухие и точно неживые, почему-то особенно поразили Нину.

Но он не сознавал перемены: вновь увидавшись с Ниной, заметив, что она покраснела, он сделался весел, шутил, смеялся своим добрым смехом; ему казалось, что этих трех месяцев не было, что опять весна и Нина не уезжала.

Там, на водах, он не мог ужиться. Он был болен, воды не помогали, он стал тосковать о Нине.

Он решил, что все глупости и надо поехать к ней, поправить дело.

И он поехал.

К вечеру второго дня Пьер предложил Нине пройтись.

Он шел с усилием, но не хотел показать, что ему трудно.

Они миновали дачи и спустились с горы в ложбину, окруженную скалами.

В белый выступ камня был вставлен образ, а под ним журчала чистая, как стекло, вода. Этот ключ здесь называли «Святым источником».

Они остановились на минуту отдохнуть перед тем, чтобы идти назад, на гору.

Сумерки быстро надвигались. Они стояли друг перед другом молча, но Нина понимала, что случится что-то ужасное, и непременно сейчас.

– Нина Владимировна, – сказал Пьер, – я, вы знаете, сначала не думал сюда приехать, но потом я не мог… Я только для вас… И теперь я хочу вас просить…

Он остановился, как бы ища слова.

Нина видела перед собой это темное, худое лицо, глаза, глубоко впавшие, бледные, улыбающиеся губы, и ей стало жаль его, – в первый раз. И эта жалость дала ей такое горе, такое отчаяние, какого никогда не давала любовь.

Пьер в эту минуту взглянул на нее и сразу понял все. Он вспомнил ту ночную мысль, которую забыл с тех пор.

Это был конец. Они вернулись, не сказав друг другу ни слова.

Осень наступала ранняя, холодная. Восточный ветер, дувший два дня, сразу сорвал все листья с деревьев. Во дворе у Стаховских перемена: флигель открыл свои ставни, и окна, точно глаза, смотрели угрюмо.

Внутри он разделялся на три громадные, высокие комнаты, холодные и почти пустые.