X
Двор слишком рано переехал на север. Дни вытянулись и не давали места ночи, но по вечерам было холодно в пустом саду. Принцесса любила холод. Она тогда забиралась в лиловую комнату своего павильона, теплую, с громадными полукруглыми окнами до самого пола. Огня в комнату не подавали, но в окна светила неумирающая заря, а порою и бледные, яркие, дрожащие лучи северного сияния. Принцесса глядела на небо и думала, что, может быть, к ней еще придет ее счастье.
В один такой вечер явился Челава. Он ходил к принцессе аккуратно каждый вторник и среду.
Последнее время вторники и среды у него как-то перевесили другие дни, чем он был отчасти недоволен, а отчасти и доволен. Хотя он и неясно понимал, чего хочет принцесса, однако чувство, его волнующее, давало ему некоторое удовольствие; и он даже решился признаться в любви, тем более, что признание его ни к чему не обязывало: жениться на принцессе было нельзя.
И когда Челава пришел в сиреневую комнату, освещенную неуловимыми небесными лучами, он стал на колени перед принцессой и произнес:
– Я вас люблю.
Принцесса посмотрела на него и ответила:
– Да? А я вас не люблю.
Челава хотел вскочить, весьма огорченный, но принцесса удержала его около себя.
– Постойте. Дайте мне сказать вам… Я давно ждала, когда вы меня полюбите. Вы меня любите, да? Так вот где наше оружие! С ним мы дойдем до света.
– Принцесса, но если вы меня не…
– Не нужно этого, – прервала принцесса радостно. – Я не люблю вас, но я лучше чем люблю, больше чем люблю, вы теперь мое единственное сокровище, счастье мое, ключ, который отопрет мою темную комнату… Дороже вас у меня ничего нет, пока я надеюсь…
Она прошлась по комнате. Тяжелый шелк ее платья свистел и шелестел по коврам; на серебряные волосы падал из окон блеск северного сияния, зеленый и холодный. Челава следил за ее шлейфом без определенной мысли. Он опять не совсем понимал ее, но все-таки сердце его билось.
– Любите меня, – говорила принцесса, – любите меня такой любовью, которой еще никто не любил, любите меня одной, цельной, неразделенной и нераздельной любовью. Каждое мгновение вашей жизни пусть будет полно только любовью – и пусть не будет разницы между первым и последним мгновением. Такая любовь – чудо, и если есть чудо на земле – значит, есть еще много, много чудесного и прекрасного.
Очень понравились Челаве речи принцессы. Он стал понимать ее. Но и понимал тоже, что она безрассудна, и не все то сбывается, что хорошо.
Но он боялся сказать ей свои мысли. Ему больше нравилось обманывать себя вместе с нею, и, хотя это ему совершенно не удавалось, старался он исправно.
Когда зацвела сирень – принцесса сделалась еще милее и веселее, бледные щеки ее порозовели. Она не смотрела на тучность Челавы, она бежала ему навстречу, обнимала его, как свое дорогое дитя, усаживала подле себя и говорила:
– Ну что? Вы любите меня сегодня? Недалеко большая, великая любовь? Когда она придет? Скажите, когда она придет? Или она уже пришла?
Сиреневый сад благоухал. Они проводили спокойные и ясные вечера – и принцессе казалось порою, что злой старик почти побежден.
Она говорила своему собеседнику, что он должен знать, о чем она думает, хотя бы она и молчала, должен прийти, когда она хочет его видеть, хотя бы она и не звала его, должен быть грустен, хотя бы не знал, что и ей грустно.
Челава едва не ответил ей:
– Но как же я могу? ведь это же не в моей власти, этого не бывает на свете…
Но вовремя остановился и промолчал. Порою, возвращаясь домой, Челава тоскливо думал:
«Хорошо бы, если б так случиться могло, как она говорит… И все-таки я, значит, далеко незаурядный человек, если так воспринимаю прекрасные мысли. Только ум мой – шире ее, я вижу, что это лишь несбыточные мечты, расстроенное воображение… Да, хорошо бы… Только где же? Влюблен-то я влюблен, и даже весьма сильно, а только и похожего на ее речи я ничего не вижу…»
И он, грустный, шел в свой служебный кабинет.
XI
«Так оставить дело невозможно, – думал старый министр. – Она с ума сошла давно, а теперь последний смысл потеряла. И этот тоже… Чего доброго, женится на ней. Где мы найдем другую принцессу? Да и дурака моего жаль на вечные времена проводить. А теперь – что хорошего? Люди смеются, придворные косятся – и все это на министра… Нет, положу конец».
Скрепя сердце, старый министр решил принять важные меры. А так как он был очень умный человек, то и меры его оказывались всегда чрезвычайно уместными и удачными.
Пока принцесса, розовая и веселая, жила со своим призрачным счастьем, радовалась тому, чего у нее не было, старый министр, охая, вынул мешок червонцев, снарядил хорошенькую яхту и спросил Челаву, не хочет ли он покататься, повидать чужие страны, новых людей посмотреть и себя показать. У Челавы уши вспыхнули: давно ему хотелось попутешествовать, да отец денег не давал. Но… как же принцесса?
Отец ему объявил, что надо ехать скорее, а после он не даст ни яхты, ни денег; но как же принцесса? Отпустит ли она его? Подождет ли? Будет ли потом с ним так же ласкова? А если не будет, то найдет ли он другую принцессу, такую же милую и ласковую?
Слишком хотелось Челаве увидать мирские диковинки, но стыдно было и перед собою сознаться, что яхта его сильнее занимает, чем принцессины мысли. Стал он передумывать и перевертывать и дошел до того, что убедился, будто он для самой принцессы и для ее заветного счастья уезжает за море.
После этого он отправился к принцессе и все объяснил.
– Я чувствую, – заключил он, что хоть и люблю вас беспредельно, но в моей любви чего-то недостает. А как поеду я, и вернусь – у меня пророчество – так все недостающее сейчас и придет. Поверьте, дорогая, я единственный человек, способный на ту великую любовь, которой вы хотите. Другое «люблю» не нужно вам – и я увожу его с собою, далеко, и привезу настоящее…
Одним словом, прекрасно и убедительно говорил Челава, а принцесса молчала. Под конец она сказала, впрочем:
– Если можете – не уезжайте. Уедете – все кончится. На это Челава опять ответил целой речью, которой принцесса не слыхала.
Она молча поднялась, не оглянувшись вошла в павильон и заперла дверь.
Челава постоял, посмотрел, потом махнул рукой и сказал про себя:
– Ну, ничего; вернусь – так авось обойдется; а не обойдется – что ж? Все-таки я получу столько же, сколько теряю.
На этот раз Челава заблуждался: он терял гораздо больше…
XII
Почернели и вытянулись ночи, собрался двор и свита везти больную принцессу на южный конец земли.
Принцесса была так больна, что ее на руках внесли на палубу и положили в кресло. Няня от нее не отходила, а придворные дамы шептались между собой: «Немного пройдет времени, умрет наша принцесса».
Море шипело и пенилось у корабля, ни кусочка земли не было видно на горизонте. День близился к вечеру. Солнце опускалось.
Принцесса смотрела на волны.
– Знаешь что, няня, – сказала она тихонько. – Подними меня повыше, так, чтобы я видела пену у самой кормы.
Няня поставила кресло на возвышение. Принцесса обернула свое крошечное, вконец похудевшее, личико к морю, и брызги долетали до нее.
– Его называют вечным, – продолжала она как будто про себя, глядя на море. – А между тем оно только борется со стариком – и обмануто им. Бедное море! Оно каждую минуту изменяется, желая показать старику, что оно – очень покорное и даже не хочет идти против его законов. А старик смеется: пусть, мол, думает море, что меня обмануло! Пусть старается! А придет время – приду Я – и умрет оно, как все живое.
– Перестань, принцесса, родная, – взмолилась няня. – Опять ты себя тревожишь…
– Послушай, няня, ты думаешь, у людей разная судьба, разное счастье? Нет, няня, это кажется так, потому что у них силы разные; и по судьбе каждому силы даны. Поднимет один соломинку, другой дерево поднимет – и одинаковое усилие сделают, потому что второй сильнее. А у меня, няня, силы даны не по судьбе, не по желаниям. Глаза мои видят дальше, чем я могу дойти. И вижу свет – а приблизиться не могу…
